Умберта ничего не сказала в ответ, но неожиданно вспомнила, что в детстве вытиралась такими листьями, когда тайком, присев надо мхом под кустиком, ходила по-маленькому. Она росла дикаркой и часто убегала в лес. С природой ее связывало очень многое; в другой жизни она, конечно, предпочла бы родиться каким-нибудь растением.

За лужайкой виднелось озерцо с берегами, поросшими тростником. Замир не сводил с Умберты огромных, беспокойных, как у молодого оленя, глаз.

Неспешно прогуливаясь, они оказались в самом далеком уголке леса. Темнело, закатное солнце отражалось от стен заброшенного стекольного завода. Полуразрушенное здание на берегу маленькой речки стало добычей плюща: растения покрывали оконные проемы и стены. Умберта пошла босиком, мох под ногами приятно будоражил ее. Вокруг росли двухметровые ивы, редкие лучи освещали макушки невысоких елочек. Умберте хотелось раздеться и броситься в прохладную воду, как она делала подростком, но присутствие Замира ее стесняло. Бросив на него взгляд, она вдруг почувствовала нежность и уязвимость атлетически сложенного тела. Раскачиваясь, длинные распущенные волосы будто напевали тягостную мелодию. Бледноватое лицо, блеклые губы, робость, сквозившая в каждом шаге, добавляли его облику загадочности. С Умбертой он не сказал и двух слов, их дружба зародилась в полной тишине. Влюбленная улыбка светилась на личике Умберты; нужно было всего ничего — обнять и поцеловать ее. Но Замир не решался. Пока он не мог позволить себе такую роскошь. Руджери, работа, арабское происхождение — все эти узлы нужно было распутывать по очереди, очень бережно. Рожденный в рабстве, теперь он должен был бороться и со своей зависимостью, и со своим стремлением к свободе.

Назад они возвращались поздним вечером. Умберта взяла Замира за руку, чтобы показывать ему дорогу. На ощупь его кожа была шелковистой; в этом прикосновении будто в слиянии тел под сенью душистого лавра, выразилось все их желание быть вместе. Они шли летящей походкой влюбленных, гордясь брошенным вызовом и своим чувством. Умберта чувствовала, что находится под защитой, с ним она была готова пересечь океан, подвергнуться любым опасностям, только бы он был рядом. Приблизившись к вилле, мерцающей огоньками, они молча разошлись. Выпустив руку Замира из своей, Умберта ощутила пустоту. Прощаясь, она могла хотя бы поцеловать его в щеку, но предпочла ничего не добавлять к этому чудесному дню.

Руджери, на этот раз в длинной тунике из белого льна, объявил начало «праздника смешения цветов», который сам и придумал. Приглашенных было немного: Манлио, Тициана и трое самых преданных помощников архитектора, Замир, эксперт по спецэффектам, американец Данни и ослепительный мексиканец Мануэло, художник по свету. Сначала Руджери потащил всех к странному сооружению, представлявшему собой нечто среднее между мольбертом, волшебным фонарем и биноклем.

— Это «Колорариус», изобретение Леонардо да Винчи. По его чертежам мы и построили этот аппарат.

Вблизи «Колорариус» напоминал старинный фотографический аппарат, накрытый черной тканью.

— Фантазия Леонардо поразительна: используя простейшие приспособления, он создал аппарат, который создает иллюзию мира в красках.

Манлио Каробби первым сунул голову под покрывало и как будто оказался в темпом тоннеле. В его глубине, на квадратном экране, он увидел черно-белую декорацию, которую еще предстояло раскрасить.

— Я вижу все в точности таким же, как в реальности.

— Подождите немного, сейчас вы поймете…

С ловкостью фокусника Руджери откуда-то извлек стеклянную пластину с пятнами синего, желтого, серого, золотистого цветов и вставил ее в переднюю часть аппарата. Как по мановению волшебной палочки, изображение окрасилось: синий цвет заполнил купол храма, серый — колонны, красный и золотистый — декоративную лепнину, голубой — струи фонтанов. Цветные пятна располагались на стеклянной пластине в строгом соответствии контурам декорации, что и позволяло добиться эффекта наложения. Тициана тоже захотела посмотреть. Она немедленно взвизгнула от восторга и несколько раз просила вставить и снова вынуть цветную пластинку. Все это напомнило ей детский калейдоскоп.

Следуя за своим предводителем, свита оставила «Колорариус» Леонардо и направилась к палитрам с красками. Начался новый спектакль. Руджери мелькал среди плошек и тюбиков. Он смешивал краски, насыщенность тона проверял на своем одеянии. Нанося отрывистыми движениями на белую поверхность льна беспорядочные, желтые, зеленые, красные, серые, коричневые мазки, он все больше становился похож на арлекина.

В каждую смесь Руджери также добавлял чуть-чуть песка, привезенного из Скрипичной бухты, отмеряя его с точностью песочных часов. Наконец, перемазанный красками с ног до головы, он решил, что настало время берлинской лазури, и подозвал Замира.

— Тебе, конечно, знаком цвет глаз Умберты. Недаром ты ни на секунду от нее взгляда не отводишь, да что там говорить, просто на ресницах у нее висишь, — заговорил он зло, чеканя каждое слово, пропитанное ревностью. — И если так, то покажи нам настоящую берлинскую лазурь!

Замир смиренно принялся за работу, спокойно смешал белую, небесно-голубую и черную краски. Запах скипидара повис в вечернем воздухе. Получился насыщенный синий цвет.

— Теперь попробуй его на моей тунике. Вот здесь еще есть чистое место, — заявил архитектор, ткнув в льняную ткань на уровне паха.

Каробби возмутился и отвел взгляд. Замир спиной ощутил недовольство Манлио и хотел было разрядить обстановку, но Руджери, будто одержимый, схватил юношу за руку, подтащил к себе и его кистью стал кружить в выбранной точке на белой льняной хламиде. Его пах украсило пятно цвета грозового неба. Вконец оскорбившийся Каробби схватил под руку Тициану. Супруга попыталась воспротивиться, чтобы досмотреть развязку: ей-то спектакль был явно по душе. Но муж потащил ее к дому.

Руджери был вне себя.

— Своим жертвенным видом ты умудрился разозлить Каробби! И все из-за того, что дыркой увлекся! — заорал он, тараща глаза.

Лицо Замира было непроницаемо, как у профессионального игрока в покер. Черты его казались застывшими, как будто высеченными из камня. Это еще больше взбесило Руджери.

— Ты мне дорого за это заплатишь! — завопил архитектор так истошно, что смог бы составить конкуренцию бормашине.

Схватил банку с лаком и швырнул ее оземь, будто желая таким образом поставить точку в их отношениях. Затем, буравя араба леденящим взглядом, Руджери ткнул в него кистью, смоченной в краске цвета берлинской лазури.

— Ты мне заплатишь, — повторил он снова и издал натужный вздох, похожий на всхлип.

Замир понял, что лучшим решением будет молча уйти.

Умберта зашла в спальню Тицианы, чтобы пожелать той доброй ночи. Будущая мать наследника Каробби казалась усталой.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да ничего. Правда, было бы лучше, если бы доктор Серристори оставил меня в покое со своими дурацкими историями.