делаться обычное душевное настроение. С каждым новым наплывом самого безмятежного чувства при начале уныния плотнее могли ложиться и твердеть в душе осадки неуловимых и неудержимых понижений силы духа. Под прикрытием его же немощей могла достигнуть до полноты обладания сила всяких страхов и всякая мелочь в чувстве, мысли и жизни, все могло чудодейственно претвориться в пророческое предчувствие чего-то неминучего и зловещего. Так мало-помалу творческая сила души могла вооружиться против самой себя, чтобы самое же себя постепенно разрушить одним и тем же неудержимо возраставшим страхом неизбежного разрушения. Боязливый перед последовательными наитиями разрушения и стыдливый на его выражения, Батюшков не мог, однако ж, не указать на истинную его причину. Случайно и невольно, а потому не совсем прямо и не совсем ясно он высказал ее в письме к другу Жуковскому в следующих выражениях: «Самое маленькое дарование, которым подарила меня судьба, конечно, в гневе своем, сделалось моим мучителем». Неодолимость злодейской силы возобладавшего в душе мрачного настроения далее этого идти не может. Поднявшийся до такой полноты трагизм сознающего свою гибель духа есть уже сама разрушающая его сила.

Предшествовавшее изложение выяснило до некоторой степени, из-за каких причин и какими путями проникла в душу и дух Батюшкова и в какие ранние муки разрослась в них губительная наследственность материнского творчества. «Как, — спросят, — не одна кровь матери повинна в этой наследственности?» Не одна, — потому что на душевнобольном сыне, — во сколько он, человек, состоящий из тела и души, — должны отозваться и телесные и душевные, положительные и отрицательные дары материнского творчества, т. е. столь же кровь, сколько и воспитательные силы душевнобольной матери. Если бы одна кровь, то душевнобольных людей искони называли бы кровнобольными или как-нибудь в том же роде. В малютку Батюшкова животная, болезненная кровь и болезнетворная человеческая сущность матери перешли непосредственно, а впоследствии в той мере, в какой он вызревал в человека, должны были усиливать свое разрушительное в его душе действие. Не даром Батюшков сказал, что «голос матери всегда красноречив и силен», — и, надобно прибавить, так «силен», что одной матери дано черпать в своем материнском даре силу и возможность с раннего младенчества обречь и заклясть свое дитя на добро и зло, на благословения и проклятия в земной и загробной жизни. Когда нет матери, может почти то же и отец, но только почти. «Как? — возразят в недоумении, — если так неотразима творческая сила матери, то отчего же обыкновенно дети одной и той же матери по большей части ни телом, ни душою не похожи одно на другое?» На такой вопрос можно отвечать только так, как следует каждому человеку ответить на равнозначащий предложенному вопрос отчего «не все те Израильтяне, которые от Израиля, и не все дети Авраама, которые от семени его?» (Рим. 9, 6–7) На тот ж другой вопрос может быть только один ответ: оттого, что, кроме отца и матери на земле, есть еще Отец на небе. Пути в судьбы Отца Небесного неисповедимы: «кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает» (Рим. 9, 18). Но и ожесточенные могут рассчитывать на помилование, основываясь на силе слова Божия: «О чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам» (Ин. 16, 23). Таковы высочайшие законы творчества человеческой души и человеческих судеб в земной и загробной жизни. Всеми видимые на детях и в детях отступления от закона родительского творчества нимало не клеймят силы ни человеческих, ни Божеских законов — нисколько не колеблют и тяжести родительской ответственности за судьбу детей. Не спросят ли еще раз: «Как? — и душевнобольную мать нельзя признать невменяемой?» — Такой вопрос по глубине походил бы на тот, с которым ученики обратились к Спасителю, когда увидали «человека, слепого от рождения» (Ин. 9, 2). Речь идет не о суде человеческом, но о доступном человеку проникновении в таинственный мир устроения души, духа и судеб человеческих…

III. Злополучное младенчество как причина «злой судьбины» в глазах самого Батюшкова

Нет земли плодоносной, которая бы при запустении не сделалась дикою, твердою; подобно сему ум, от природы самый дикий и своенравный, от воспитания делается нежным и гибким, а самый гибкий и нежный без образования портится, и все небесное теряет.

К. Батюшков (I, 333).

Сердечные преданья в нас не гаснут,

Как на небе приметно иль незримо

Неугасимою красою звезды

Ровно горят и в вёдро, и в ненастье…

Кн. Вяземский.[29]

«Пылкость и беспечность составляли мой характер в молодости» (II, 150), — так в одном из дружеских писем высказался Батюшков. В этом признании видна свойственная поэтическим натурам пылкая впечатлительность, видна и беспечность, — то же, что слабость самонаблюдения и самообладания, или слабость в нравственных побуждениях и осиливающих самое себя движениях воли. Если болезнетворная сторона человеческой сущности Батюшкова создала в ней способность направлять творческую свою сторону против самой себя, то весьма интересно на частном примере представить себе, как могло каждое душевное движение в Батюшкове перерождаться в обладающее его волею и направлять каждое глубоко нравственное его чувство против самого себя. Другими словами, интересно вдуматься в возможность неудержимого частичного саморазрушения души Батюшкова при каждом отдельном случае в жизни, при каждой мысли и при каждом чувстве. Для убедительности вывода следует выбрать одно из самых благодетельных по зародышу и самых благородных по сущности человеческих чувств.

При «беспечности» Батюшкова чем больше отделялась его жизнь от младенчества, тем сильнее при его «пылкости» могло волновать его безотрадное чувство пережитого во младенчестве лишения родительской любви и создаваемых ею радушных семейных связей и отношении. Все западавшее в творческую душу должно было под влиянием ее же впечатлительности быстро достигать до полного роста. Постепенный рост чувства сиротства во младенчестве тем быстрее мог подняться до силы и слабости страсти, чем чаще удавалось Батюшкову видеть умиляющие картины невозмутимого семейного счастия. Люди злого сердца не находят, потому что не способны ни видеть таких картин, ни любоваться ими в обществе и в простом народе. У Батюшкова сердце было беспредельно доброе и глубоко любящее. Чем сильнее могли тяготить это горячее сердце преобладающие в сознании горестные последствия неиспытанной материнской нежности, тем с большим пылом при виде счастливых малюток должны были разгораться в Батюшкове и обидное чувство за себя, и завистливое чувство к встречаемым счастливым детям, и потребность унылых жалоб на судьбу. При «беспечности» не легко было бороться с собственными чувствами, и не трудно забывать,