чувства. Положение, в котором «умирающий Тасс» высказывает глубочайшее горе души своей, создано Батюшковым. В поэтическом образе умирающего поэта Батюшков, подобно Тассу, злополучный дает разуметь, что и в предсмертные минуты отзовется в нем жгучее чувство горя, пережитого тогда, когда «злая судьбина» безжалостно отрывала его «от сладостных объятий и лобзаний» матери. На это величайшее из всех младенческих лишений души своей указывает он — устами Тасса как на причину слез, пролитых и в несчастном младенчестве, и — быть может — в потаенных денных и ночных мечтаниях об нем. Это же лишение выставляет и как такую коренную причину своих бед и зол, которая с первых дней и на всю жизнь обрекла его в неминучую «добычу злой судьбины». Простые слова: «с тех пор» в убеждении Батюшкова принимали очевидно значение срока, с которого суждено ему было личным опытом «узнать все горести» и ничего другого из горького опыта не вынести, кроме уверенности в «бедности бытия», — то же, что в духовной скудости своего личного нравственного «бытия». Отсюда произошли сиротливые и скорбные прозвания самому себе, каковы, например: «отверженный роком», «печали сын», «печальный странник», нередко «среди глубокой нощи объятый трепетом». Вот почему и в то время, когда поэт платит дань молодости такими, например, стихами:

О, пока безумна младость

Не умчалася стрелой,

Пей из чаши полной радость

И, сливая голос свой

В час вечерний с тихой лютней,

Славь беспечность и любовь! (I, 384) —

вот почему и в такие минуты веселое настроение мгновенно падало, — словно ничем не отделялось от мрачного, или сливалось с ним. За последним из приведенных стихов тотчас следуют два стиха, грозящие призывом смерти:

А когда в сени приютной

Мы услышим смерти зов…

И среди «безмолвных стен», и «в сени приютной» — если угодно, во всех человеческих положениях ему одинаково неумолчно слышался «смерти зов»…

Кем бы ни были навеяны мысли и чувства, выраженные в элегии Батюшкова «Последняя весна», нельзя не видеть автобиографических признаний в следующих из нее стихах:

Все новой жизни пьет дыханье!

Певец любви, лишь ты уныл!

Ты смерти верной предвещанье

В печальном сердце заключил (I, 188).

Эта элегия написана была в молодости. И представить себе трудно, как нестерпимо тяжело было молодым человеком начать жить и влачить потом жизнь с приросшим к душе «предвещаньем верной смерти», — к эпитету «верной» нужно прибавить и «близкой», ибо мать поэта душевно умерла в молодости. Какое здоровье может не разрушиться под тяжестью непрерывающейся муки ежеминутно чувствуемого умирания: сравнительно с этою мукою пытки инквизиции, превосходившие всякое вероятие, но не годами же убивавшие, могут казаться райским блаженством. Два последних из выписанных сейчас стихов приводят на память два же «пророческих» стиха Лермонтова:

Не смейся над моей пророческой тоскою:

Я знал — удар судьбы меня не обойдет.[32]

Таинственный источник своей пророческой тоски Лермонтов раскрыл в трагической гибели созданных им героев: редкий из них не погиб безвременно и редкий не высказывал такой жалобы:

Я никому не мог сказать

Священных слов «отец» и «мать».[33]

Другими словами, в творческих замыслах своих Лермонтов ясно выразил свое убеждение, что семена и корни ему неизбежной безвременной гибели таились в пережитом им сиротстве во младенчестве. Не та же ли участь роила в тревожной и трепетной душе Батюшкова безысходные мрачные «предвещания», истощавшие его, как нескончаемая боль незаживающей мучительной язвы? Не эти ли предвещания заставляли его подсмеиваться над своим «здравым рассудком» и, как ниже будет видно, — играть своею судьбою? Ужасные «предвещания», как злой дух, всю жизнь преследовали его и постепенно губили творческий его дух. Подобно лермонтовскому «я знал», эти «предвещания» рано установились и непоколебимо стояли в душе Батюшкова как самое несокрушимое и самое губительное из всех его знаний.

IV. Судьба Батюшкова в отрочестве и юности

Ты жертва жизненных тревог.

И нет в тебе сопротивленья.

Ты, как оторванный листок,

Плывешь без воли, по теченью.

Гр. А. Толстой.[34]

Родными и чужими руками в родной семье с первых дней младенчества не мало было посеяно семян разрушения на душевной и духовной ниве Батюшкова. С чужих рук в семье он перешёл на чужие же воспитательные руки в школе. В пансионе Жакино было всего два русских учителя: Кремер, учивший в младшем, и Серяков — в старшем классе; первый — вероятно, отечественному языку, а второй — словесности. Если Кремер учил языку, то правописание, которого держался Батюшков, не говорит в пользу этого учителя. Серякова, напротив, следует, кажется, помянуть добрым словом. В одном из своих писем Батюшков сообщал отцу в деревню, что переводом речи митрополита Платона занимался «в свободное время» (II, 62). Если и другие воспитанники подражали Батюшкову и пользовались свободным от уроков временем для самостоятельных упражнений в литературном слове, то возбуждение наклонности к этим занятиям должно было исходить от Серякова. Ему, стало быть, обязан Батюшков и ранним пробуждением призвания, и юношескими опытами в литературном деле, и первыми шагами в печати.

Ни из чего не видно, чтобы с других сторон пансион Жакино безупречно разрешал свои задачи. По истечении четырех лет Батюшкова взяли из этого пансиона и отдали к другому иностранцу — Ивану Антоновичу Триполи. У Жакино, очевидно, не многому учили, потому что у Триполи Батюшкову пришлось, как видно из его писем к отцу, начинать вторую часть арифметики, геометрию, географию и первые правила Российской риторики. У того же Триполи Батюшкову удалось выучиться порядочно рисовать и «на гитаре играть сонаты» (II, 62).

В сочинениях и письмах Батюшкова не сохранилось никаких отзывов о воспитавших его пансионах. Бесспорные типические черты его характера не дают, однако ж, никаких оснований одобрительных заключений. Ни из чего не видно, чтобы они стремились направить на него такие воспитательные влияния, которые могли бы наставить его «на землю праву». Что же касается образовательного в них строя, то нашлось бы немало оснований, — если бы последним могло быть место в этом очерке, — для заключения, что они не только не исполняли, но и едва ли сознавали свою обязанность поднимать природные дары своих воспитанников до образовательной силы или до способности переносить приобретенные знания в свой