— Если я съехал, так зови сюда Козлоборода, — вцепился Иона взглядом в приторно добродушное лицо Самого. — Пусть он подтвердит. Слабо?

— Ага, сейчас и позову, — усмехнулся Сам. — Давай ты мне ещё командовать тут будешь. Козлобородом ты бредил с самого поступления сюда, пока не посадили тебя на нейролептики и не наступила ремиссия. Я так понял, был у тебя на небывалой войнушке дружок с таким… с таким позывным. Его убили в каком-то будто бы бою, когда вас зажали на несуществующем перевале. Припоминаешь? Нет? А ты напряги, напряги перловку в голове. Это твоя постоянная фантазия, значимая, сильный твой раздражитель, Иона, так что за здорово живёшь забыть её ты не мог.

Ионе не надо было напрягать «перловку», чтобы вспомнить эти свои тошнотные сны с горящими «Уралами», киселём в пластиковой бутылке и улыбающимся Козлобородом — улыбающимся за минуту до того, как пулемётная очередь наложила на его спину аккуратный стежок…

— То-то же… — сказал Сам, понаблюдав выражение лица Ионы.

— Всё равно я уйду отсюда. Мы уйдём.

Сам улыбнулся отеческой улыбкой.

— Вы, дорогой мой Иона, все до единого сидите у нас под колпаком. Понимаешь? Администрация знала, что за контингент «отдыхает» в стенах, как ты говоришь, санатория, и принимала некоторые меры на будущее. Назови меня жестоким, но я бы назвал меня дальновидным: каждому из вас, каждому, Иона, всем до единого, наравне с профильным лечением основного заболевания давались препараты несколько иного направления. Все эти препараты во-первых, вызывают привыкание, и во-вторых, они… несколько… как бы тебе это сказать, чтобы сильно не огорчить… они несколько видоизменяют и подгоняют под себя психосоматику пациента.

— Твари! — не сдержался Иона.

Сам улыбнулся, развёл руками.

— Ну, ты уж, Иона, сразу прям так вот… Все мы твари, Иона, все. И мы, и вы, и все другие — все твари божьи, и в этом смысле мало чем отличаемся от любой другой твари. Разве что нас господь якобы возлюбил, непонятно за что, и возвысил, а в остальном прочем разве мы чем-то отличаемся от блох, хорьков, волков или глистов? Жрём всё, что шевелится, боремся за выживание, по-возможности гадим всем, кто не согласен с нашей жизнью и точно так же гадит нам, заискиваем перед хозяином, совокупляемся и снова жрём…

— Твари, — повторил Иона уже спокойно. — Но газом живых людей травить, как крыс — это что такое? Больных людей травить газом!

— Каким газом? — сморгнул Сам.

— Откуда я знаю, каким. Который пускали.

Сам посмотрел на Иону как будто с глубоким сожалением.

— Как далеко оторвался ты от реальности, дружок, — покачал он головой. — Санаторий, газ, убитый Козлобород… Непоправимо далеко. Жаль.

— Пожалел волк кобылу…

— Кофею хочешь?

— С метемпсихозолом? — усмехнулся Иона.

— Нет, с коньяком, — не уловил Сам. Потом резко поднял голову, уставился на Иону вопросительно: — Как ты сказал?

— Угадал, да?

— Метемпсихозолом? Ты это вычитал где или сам придумал?

Иона пожал плечами. Он начал уставать от дурацкого разговора, вдобавок снова распалялся желудок, которому давно пора было поесть и принять таблетку.

И тут Сам произнёс тихо и неторопливо, нараспев:

И смотрят жадно из тьмы и мрака,

как две луны, два пустые зрака,

и чьи-то руки в озябшем сердце

ключ повернут и откроют дверцу.

За этой дверцей я прячу душу —

в одну восьмую всемирной суши,

в одну двадцатую океана —

неизлечимую мою рану.

И эти руки души коснутся…

Эх, тут бы взять бы мне и проснуться!

Но снова, снова ползу на брюхе

туда, где склепы — пусты и глухи.

— Ты тоже их знаешь?! — опешил Иона. — Откуда? И знаешь, что́ в конце?

— В конце? — Сам воззрился на Иону, задумчиво шевеля губами. — В каком конце, дружок? Нету у безумия начала, нету у безумия конца. А вот ты задумайся лучше, откуда я эту белиберду знаю.

— Что ты с нами сделаешь? — спросил Иона.

— С кем — с вами? — дёрнул головой Сам.

— Со мной, с Ездрой. Вот только Кундри тебе уже не достать, Сам — тут тебе облом выходит.

— О господи… — покачал головой Сам. — А они-то тут при чём? Ты их породил, ты их и убьёшь. И Кундри — тоже.

— Не понял, — мотнул головой Иона.

— А что тут непонятного, — пожал плечами Сам. — Нет никакого Кундри и Ездры никакой нет. Где они? — Сам шутовски стал озираться по сторонам, заглянул под стол. — Алло, Кундри, Ездра, а ну вылезайте! Вылезайте, сволочи такие, из головы бедного Ионушки!

— Скот, — небрежно бросил Иона. — Ездру оставили там, внизу, на первом этаже. А Кундри — тю-тю! — добавил он с нескрываемым злорадством.

Сам с выражением скуки на лице подпёр голову руками, посидел молча, задумчиво разглядывая Иону.

— Устал я от вас, психи, — произнёс он с неизбывной печалью. — Как вы мне все надоели! Ну не ту я специализацию выбрал, не ту, да. И что, должен теперь мучиться до скончания века? Ведь говорил мне батюшка: не ходи, Володя, в психиатры, не надо, иди в ортопеды, продолжай династию. Не послушал. Возомнил себя чёрт знает кем, Ганнушкиным, Крепелиным, Бехтеревым…

Он нажал кнопку в столе. Дверь открылась, явился главврач и два те же охранника.

14

Иона с Ездрой сидели в тиши и тьме кладовой, приспособленной под камеру временного содержания.

— Когда я его видел, он был другой, — сказал Ездра после того как Иона описал ему свою аудиенцию.

— Видел? Его же никто и никогда…

— Видел, видел, — хитро улыбнулся Ездра. — Единождый раз, лет пятнадцать тому, ещё до всяких, это, санаториев. Он уже тогда в карательной психиатрии трудился в поте лица своего. Вот и говорю, это, другой он был, не такой, как ты расписал. Ну, да оно и понятно: моложе он тогда был лет на пятнадцать. Бороды, это, не носил, точно помню. Стареет, ирод кочерыжечный, хиреет на непростой государевой службе.

— Почему — государевой? Это же не учреждение.

— Ещё как учреждение, — звонким шёпотом возразил Ездра. — Для консервации