Жгучая тоска Евы по Моне Лизе и Нике Самофракийской и по прелестным картинам импрессионистов в Jeu de Раите была постепенно утолена. Но когда она увидела знаменитую картину Мане «Dejeuner sur I’herbe»[73], в ней пробудилась тоска нового рода. Она тоже пожелала завтракать на зеленой траве, «хотя и не столь легко одетой», — сказала Ева.

— Милый Леннарт, не можем ли мы это осуществить? — молила она. — Завтрак в Булонском лесу — сегодня, когда такая прекрасная погода!

Даже я смотрела на него умоляюще.

— Да, милый Леннарт, — попросила я.

— Вы говорите словно двое бедных маленьких детей, умоляющих о чем-то жестокосердого отца, — ответил Леннарт. — Пожалуй, не я один распоряжаюсь в этой компании.

— Да, но автомобиль поведешь ты, — заметила Ева.

— А мы с Евой организуем все остальное, — подхватила я. — Идем, Ева, запасемся продовольствием.

Мы быстро бросились вниз по лестнице с изображениями семи смертных грехов на стенах. И Ева сказала, что заметила у себя явную склонность абсолютно ко всем смертным грехам, за исключением жадности.

— А прежде всего — обжорство, — сказала она, останавливаясь перед изображением неестественно толстого человека, иллюстрировавшего своей фигурой этот смертный грех.

— Вот так и будешь выглядеть! Хо-хо-ха-ха!

Студент, комната которого находится рядом с комнатой Евы, как раз поднимается по узкой лестнице. Он обволакивает ее целой серией взглядов своих бархатных глаз, и они проходят друг мимо друга со множеством «извините!» и «извините!» с одной и с другой стороны. И мне, пожалуй, кажется, что процедура слишком растягивается, причем без всякой необходимости. Ведь лестница вовсе не так узка, а Ева, несмотря на свое «обжорство», еще не достигла таких объемов, чтобы представлять собой какую-то помеху вовсе не на такой уж узкой лестнице.

— Я все думаю, не стоит ли мне, пожалуй, пойти и помечтать с ним как-нибудь вечером, — сказала Ева, когда студент исчез за дверью своей комнаты.

— Да, но ты ведь его не знаешь, — предупредила я Еву.

— Не знаю! — воскликнула она. — При таких-то тонких стенах, как в здешнем отеле! Мы обычно поем друг другу! Хотя и притворяемся, что, разумеется, не знаем, будто это — друг для друга! Он поет мне каждое утро: «Сотше un p’tit coquelicot…»[74], когда чистит зубы, а только кончает петь он, начинаю я: «В первый раз, когда увидела тебя!» Вообще, теперь он умеет уже насвистывать эту песенку. Правда, иногда он фальшивит, но я его поправляю!

— Может, он думает стать depute, когда вырастет, — намекнула я.

— Нет, он изучает медицину, — сообщила Ева.

— Ты это тоже слышала через стену? — спросила я.

— Нет, это через Николь. Она рассказывает мне каждое утро об Анри и обо всех других, кто здесь живет.

— Анри?

— Его зовут Анри Бертран! Да! Я, пожалуй, выйду как-нибудь вечерком и немного помечтаю вместе с ним… Когда как следует продумаю этот вопрос. Все же я в Париже… и все прочее! Да, да… но сейчас речь, стало быть, идет о еде. Что мы купим?

Мы свернули на Rue de l’Estrapade[75].

— Прежде всего ветчину, — сказала я. — На этой улице жил Дидро[76], ты знаешь?

— Нет, да и вообще, какое мне дело до этого! — заявила Ева. — Но знаешь, что я прочитала вчера в газете «Paris Soir»?[77]Поставили фильм «Rue de l’Estrapade»! Как раз про эту улицу. С этим милым малюткой Даниэлем Желеном в главной роли.

— Он был арестован там, в доме номер три, после того как написал «Lettres sur les aveugles»[78].

Ева остановилась.

— Они арестовали Даниэля Желена? — закричала она.

— Дидро, глупышка! — объяснила я.

Ева с облегчением вздохнула.

— Дидро! — сказала она таким тоном, что явно дала понять: пусть бы Дидро просидел в темнице всю свою жизнь, если уж так случилось. — Смотри! — закричала она. — Маленькая Дурочка еще не проснулась!

Мы прошли уже на Place de la Contrescarpe[79], где на своем обычном углу спала Маленькая Дурочка. Она была из тех, что обитали здесь в великом множестве. Маленькая старушка, которая обычно бродила по вечерам по Rue Mouffetard, веселая, приветливая и чуть растерянная, поэтому мы и прозвали ее «Маленькая Дурочка». Здесь повсюду жило столько бедных эмигрантов и «простых трудящихся», «маленьких людей», как называла их Ева, а также много гораздо более колоритных фигур: уличные воришки и бродяги, проводившие большую часть своей жизни под открытым небом. Когда наставал вечер, Rue Mouffetard и все ее бесчисленные бары заполнялись так, что начиналась давка. Своеобразнейшие типы пили пиво или перно[80]. Они кричали, болтали и хохотали, а посреди всей этой толкотни бегала Маленькая Дурочка и тоже смеялась и кричала.

Она нам нравилась. В Маленькой Дурочке был шарм, но сейчас она спала на своем обычном углу на Place de la Contrescarpe, от которой начинается улица Муфтар. Знаешь ли ты, Маленькая Дурочка, что некогда в стародавние времена возле этой маленькой площади располагалось знаменитое кафе «Ротше de Pin»?[81]Знаешь ли ты, что Рабле[82]и Вийон[83]по очереди сиживали здесь и шумели по вечерам? Они были бы для тебя веселыми спутниками, ты дурачилась бы вместе с ними, если бы жила в те дни!