после некоторого молчания снова Ягда:

— Но у меня есть три условия.

— Хоть сто.

— Первое: быть человеком.

— Пойдет.

— Второе: быть поэтом. Хорошие стихи писать.

— Не приходилось… Ладно, попробую.

— Третье: достроишь дом — сдашь под больницу.

— Ты что… спятила?

— Значит, быть человеком и поэтом легче, чем дом отдать? Пока.

Шаги замерли в стороне. Медленный топот лошади тоже затих вдали.

Когда Сергей вышел из хибары, Ягда сидела внизу у родника, опустив глаза. Он направился было к ней, но внезапно перед ним вырос Магсюм и сунул ему письмо:

— Получай. Из-за него скакал.

Сергей раскрыл конверт и застыл у порога.

Месяц тому назад он получил от Тони письмо. Оно было короткое, недосказанное. Но между строк он уловил, что живется ей нелегко. Она наверстывала упущенное, чтобы окончить курс вместе с группой. Сергей тогда, получив зарплату, половину отослал ей.

Это было второе письмо. Вскрыв конверт, он увидел фотографию.

«Зачем… почему она прислала ее?» — думал он вглядываясь в знакомое и родное лицо, в котором было что-то недоступное и обещающее в одно и то же время.

Из всего написанного ею он понял только одно: в конце июля она сдает последние экзамены и после этого могла бы приехать к нему, в совхоз.

Сергей стоял, чувствуя, как в нем все приходит в движение, в душе его будто поднимался ветер.

Он посмотрел на запад, туда, где, по его определению, должна была быть Москва.

На горизонте разрастались опаловые по краям, беломраморные тучи. Они шли в зенит, раскрывая глуби неба.

Сергей глядел на них, и ему казалось, что еще немного, еще неделя-две — и перевернется вся его жизнь.

IV

Потом ему в голову стали приходить вопросы. В письме Тони трудно было увидеть что-либо определенное. Какие чувства стоят за ее письмом? Что в ней изменилось? Может, вправду она теперь больше нуждается в нем?..

Но спустя три недели, когда, получив телеграмму, он выехал на станцию встречать ее, им овладело одно-единственное чувство — возрастающее возбуждение от предстоящей встречи.

А сойдя перед вокзалом с двуколки, с букетом полевых цветов в руке, Сергей выбежал на перрон и вскоре увидел Тоню, выходящую из вагона, и он поразился — перед ним стояла совсем не та Тоня, которую он знал, а какая-то новая: каштановые волосы гладко причесаны и связаны в тугой узел на затылке; плавные и мягкие движения; на матово-белом лице одни глаза, большие и серые, — и вот они улыбнулись, точь-в-точь, как это ему грезилось. И светлели, будто дивясь чему-то и решаясь на что-то…

Второй день Тоня жила в совхозе. Они сидели вдвоем в комнате. Тоня вручную шила наволочку, а Сергей придерживал край ткани.

С голубого вечернего неба новый месяц глядел в окно комнаты, ставшей уютной, веселой, с желтыми занавесками на окнах, шумом примуса за дверью.

Сергей пытался осмыслить происшедшее: исполнилось то, о чем он даже перестал мечтать.

Для него Тоня была той единственной, с которой он никогда не будет тосковать по иной, как, слушая одну, проникновенную, единственную в своем роде музыку, не думаешь о другой, да и не можешь, потому что она охватывает тебя всего. Хмельной от счастья, Сергей ловил теперь каждый ее взгляд, ее смех, ее слова и ее молчание.

Тоня на миг подняла глаза, мягко улыбнулась и спросила, продолжая шить:

— О чем думаешь?

Он точно очнулся:

— Я?..

Не умеющий притворяться — а сейчас даже маленькое притворство показалось бы ему кощунством, — он сказал:

— Да не пойму: наяву это или во сне?

Она просветлела тихой нежностью и промолвила:

— Ты такой же, каким был. Господи, ты такой же… С тобой мне не страшно и ничто меня не тревожит. Просто это, наверно, потому, что ты не тщеславный.

— Я все думаю, как ты сможешь жить в этой деревне…

— А ты меня не разлюбишь?

От этих ее слов Сергея обдало острой радостью.

— Надеюсь… нет.

— Ты меня уже пугаешь… — сказала она.

Он откинул голову и тихо, словно самому себе, начал:

Тебя мне даже за плечи

             не вытолкать из памяти,

Пусть ты совсем не прежняя,

             пусть стала ты другой,

Но переливы глаз твоих

             и губы цвета камеди

В сознанье озаряются,

             как вольтовой дугой.

Я буду помнить корпус наш,

             шаги твои по Лиственной,

Холодное молчание,

             горячие слова.

Там пруд пылал как озеро

             и бред казался истиной,

И от улыбки чуточной

             кружилась голова.

Она, любовь, с тобой у нас

             не распускалась розою,

Акацией не брызгала,

             сиренью не цвела.

Она шла рядом с самою

             обыкновенной прозою,

Она в курносом чайнике

             гнездо себе свила.

Она была окутана

             лиловым чадом примуса,

Насмешками приятелей

             и сутолокой групп.

Но на душе тоска была,

             и я в огонь бы ринулся

За искорку в глазах твоих,

             за очертанье губ.

Теперь с тоскою кончено,

             теперь твои артерии

С моими перепутаны

             и переплетены.

И как рисунок бабочки

             на шелковой материи,

Над нами тень раскинулась

             ибряевской луны…

Она внимательно слушала. Потом задумчиво-грустно сказала:

— Хорошие стихи… В одной минуте — год жизни…

В радости и удивлении Сергей встал. «В одной минуте — год жизни…» Это и есть чудо поэзии. Как чудо снежного кома на ладони, что в мгновение воскрешает нам детство… Взволнованно, но очень сдержанно он сказал:

— Знаешь, я здесь… перестал было писать стихи.

— Почему?

— Здесь, только здесь, я понял, что художнику или тому, кто готовится им стать, необходимо — прежде всего — научить себя относиться и к людям, и к животным, и к деревьям с таким пониманием… вернее, чувствовать, что живешь с ними одной жизнью. Иначе ничего не увидишь, ничего не поймешь… Словом, сейчас главное — к старым, извечным явлениям выработать совершенно новое отношение.

— А к каким старым явлениям?

— Вот недавно… один гуртоправ хотел меня задушить… Что я почувствовал? Боль в груди, в висках… Я боролся и вдруг начал терять сознание. Наступило мгновение, когда решается: жизнь или смерть. Помедлишь — все. И в это мгновение, желая только одного — жить! — с ужасом, судорожно — не знаю, как только удалось мне — вытащил пистолет и из последних сил ударил. Как пришел в себя после этого, не помню. Но когда открыл глаза, хлынула радость… Зла к этому человеку не было… И пришли совсем иные слова — мы