— Знаешь, собственно говоря, я часто вспоминаю тебя, — сказал он и улыбнулся ей. — Всякий раз, когда мы поем на марше песню об Эрике, я думаю о тебе.

Тут она покраснела и побежала к своему дому.

Когда летнее солнце достигло зенита, мы переправились через реку, за которой должна была находиться страна русских царей. Нас объял ужас при виде убогих деревень и простолюдинов, и все мы задавались вопросом, какой толк завоевывать такую нищую страну и проливать за это столь драгоценную кровь?

Дневник вестфальца,

июнь 1812 года

Ранним утром он прибыл домой, а теперь также спозаранку отправлялся в обратный путь. Мать гремела посудой на кухне, делала ему бутерброды, заворачивала оставшиеся с ужина пироги. Бутылка красного вина от господина фон Болькау также отправлялась в дорогу.

— Я пойду по лесу как Красная Шапочка с пирогами и вином, — сказал он.

— Смотри только, чтобы тебя не съел волк, — ответила мать.

Тут он увидел, что глаза ее были полны слез. Прежде чем пуститься в путь, он поднялся по лестнице, чтобы бросить еще раз взгляд на свою комнату и удостовериться, не забыл ли он чего-нибудь. На стенах висели его любимые картинки: толстощекий ангел-хранитель и лошади, вытянувшиеся на скаку. Зеркало было заляпано темными пятнами. Существует поверье, что зеркальная поверхность тускнеет, когда на нее долго не смотрят. Суеверные люди на Мазурах полагали также, что если разбивается зеркало, то умирающие люди испускают душу, и оно запотевает от последнего дыхания человека, уходящего в мир иной.

— Когда идешь на войну, то нужно, по крайней мере, побриться, — подумал он и бритвой, оставшейся ему от отца, начал соскребать скудную поросль на лице. Настоящей бороды у него еще не было, что дало повод дедушке Вильгельму изречь следующую мысль: «Безбородый юнец не дорос еще до связей с женщинами, не пристало ему также и воевать».

На подоконнике пылилась губная гармошка. Он дунул в нее и был поражен звуком, который издал инструмент. Он засунул ее в китель, чтобы бороться таким образом со скукой, самым большим врагом солдата.

— Будь осмотрительнее, парень, ты обязан остаться в живых, — сказал дедушка Вильгельм. — Кроме дома Розенов у нас ничего больше нет, и он должен отойти к тебе.

Он уходил в субботу. На следующий день начиналось лето. Прощаясь, они стояли у входной двери и выглядели немного опечаленными, как потом рассказывала матушка Берта. Во всяком случае, никто не произнес ни слова и даже не улыбнулся. В соседнем доме открылась дверь. Мать Эрики что-то прокричала ему, чего он не понял, но определенно это было что-то хорошее. Он удивился тому, что гладиолусы, которые росли у ограды сада, начали распускаться так рано. Девушку, чье имя солдаты называли в своих песнях на марше, он не увидел, лишь заметил, как шевельнулась занавеска за окном.

В этот раз он шел не через леса, а по шоссе в надежде встретить повозку или машину, которые могли бы его подобрать. Но широкая дорога будто вымерла. За последние недели и месяцы она столько всякого пережила, что могла теперь и отдохнуть. Небольшой городок, к которому он через некоторое время вышел, только просыпался. Он прошел мимо церкви, в которой его крестили, и где состоялась его конфирмация. Следующим этапом было бы венчание, а позже, много позже, и похороны. Он казался себе солдатом, отставшим от огромной армии, которая разбила лагерь в лесах у самой границы. Редкие прохожие, которых он встречал, смотрели ему вслед, как будто хотели сказать: «Поторопись, иначе опоздаешь!».

В полдень он искупался в одном из озер и съел пирог, который дали ему в дорогу. Лежа в траве, он вдруг вспомнил, как шевельнулась занавеска и показались рыжеватые волосы. Он представил себе, что они вместе лежат в высокой траве у озера, а на следующий день наступает лето.

Последние километры ему посчастливилось проехать на военном грузовике. Свернув с шоссе, он зашагал по песчаным дорогам, следуя за указателями и, в конце концов, добрался до поместья, где солдаты отдыхали в ожидании предстоящих событий.

Некоторых из них он встретил за ловлей рыбы в деревенском пруду. Вальтер Пуш писал письмо. Гейнц Годевинд исчез, он просто ушел в лес, чтобы побыть одному. Когда Роберт Розен доложил фельдфебелю Раймерсу о прибытии, тот заметил: «Выспись хорошенько, скоро нам предстоят дела».

Вечер на краю земли. Кто-то сказал, что никогда еще не видел такого кроваво-красного захода солнца. Казалось, оно заполнило все небо: уходило за горизонт не только на западе, но и на севере. Позднее окажется, что оно закатится и на востоке. Птицы спешили к раскаленному шару, как будто больше никогда не хотели возвращаться после своего перелета. Завтра воскресенье, завтра начинается лето, теплое, плодородное лето, время, когда все созревает.

Когда Годевинд вернулся, они выпили без лишних слов бутылку красного вина. На террасе господского дома пили тоже.

Еще засветло они загасили все огни. Так было приказано: в эту ночь ни один лучик света не должен был выдавать их присутствия. На холмах не горели даже Иоаннитовые огни.[13]

Старики вышли из домов, встали у дверей и раскурили свои трубки. «Прекрасный летний вечер», — говорили они. Лишь вечерняя заря дала им повод заметить, что она предвещает несчастье или плохую погоду.

Восточный ветер принес прохладу. С юга на север летел, расправив крылья, коршун, оглашая окрестность своими жалобными криками. Дятел молотил клювом по трухлявому дереву. Роберт Розен достал из кармана кителя губную гармошку, сел на край колодца и заиграл «Антье, Антье, слышишь ли ты, как вдали играет аккордеон…». Он непрерывно играл эту мелодию, как будто в этой песне имелось много строф.

Небо покрылось облаками, став похожим на купол собора, в котором вдруг вспыхнули все светильники. Дети все еще играли на улице. Они бросали камни в пруд, те плюхались так, будто это рыбы выпрыгивали из воды. Девчата хихикали среди кустов сирени.

— Будет прекрасное воскресенье, — говорили старики, которые все никак не могли докурить свои трубки. Можно было бы отправляться на сенокос, если бы не праздник.

Самое время было зажечь керосиновые лампы. Но всем светилам в ту ночь было запрещено подавать признаки жизни, даже звездам. Сигнальные огни давно уже были погашены.

О сне не было и речи. Многие писали письма.

— Кто знает, как долго мы еще будем жить, — писали солдаты.

Незадолго до полуночи лейтенант Хаммерштайн опустошил последнюю рюмку, простился с хозяином поместья, пожав тому руку, вышел на двор и приказал будить солдат. Стоя на бревнах колодца, он зачитал в свете фонаря то, что ему было предписано. Аминь. Никто не проронил ни слова.

Что им должна была подарить эта наступившая ночь?

Раньше в таких случаях проводилось богослужение.

— В молитве склоняюсь я, — затягивали пастухи, которые тогда еще существовали и пели свои воскресные песни. Теперь остались лишь их овцы.