Моника часто готовит мне рыбу. Она вообще хорошо готовит, иначе ее бы не взяли на службу. Ей за сорок, она белокожа, с веселыми карими глазами, подвижна, стриженые волосы скрываются под потрепанной, выгоревшей бейсболкой. Она носит джинсы, пестрые молодежные майки (на одной из них крупными буквами по-русски выведено: «ЗАБЕЙ НА ВСЕ»). Интересно, знает ли она, что означает этот циничный подростковый призыв? Думаю, что знает, но оттого и носит, что считает это забавным – ведь на мысе Антиб не так уж и мало русских.

Сегодня утром, за завтраком (кто бы знал, как тоскливо сидеть за столом в полном одиночестве), я решила позвонить Р., чтобы узнать, как идет расследование. Пусть она думает, что я всерьез отношусь к этой ее бредовой затее. И вдруг узнаю, что расследование сдвинулось с мертвой точки. Р. встретилась с Т. Они мило поговорили и пришли к выводу, что К. здесь ни при чем. Тоже мне, результат расследования. Почему маньяк остановился на О.? И при чем здесь вообще она? Так, за компанию? Я сказала Р., что рада тому, что они поговорили с Т. Но что дальше-то? И если маньяк затаился, то как можно напасть на его след? Неужели я так никогда и не узнаю, за что мне разрезали рот?

Кстати, я почти прекратила пользоваться пудрой. Я целыми днями валяюсь на пляже, много читаю. Думаю, что никогда больше не возьму в руки Гюго. Просто не смогу. А ведь «Человек, который смеется» был моим любимым романом. И никто мне его не подкидывал. Книга стояла на книжной полке. Другое дело, что ее кто-то достал и переложил на стол. Но это мог сделать кто угодно – и О., и Д. Что в этом особенного? Даже я могла, да потом забыла… Нет, не могла. Я бы все-таки запомнила.

По Москве не скучаю. Мне нравится жить здесь, на вилле. Тишина, покой, все дышит уединением. Моника научила меня разжигать камин, и, хотя нехолодно, я все равно уже пару раз растапливала его дровами. В саду есть домик, где хранятся дрова. Никто на всем белом свете не знает, как я была бы счастлива провести пару месяцев с Д. здесь, на вилле. А потом уже ничего не будет иметь значения. Я даже подумала о том, чтобы позвонить ему и пригласить сюда. Предложить ему игру – мы оба ничего не помним. Просто живем вместе, и все. Но мы люди, у нас есть память, и никуда от нее не деться. Он не поверил в то, что у меня не было никаких отношений с К., мне же невозможно поверить в то, что он не по своей воле женился на О. И теперь воспитывает ее ребенка. Такое вообще возможно? Почему она, а не я? Что такого есть в ней и чего нет во мне? Такой вопрос рано или поздно задает себе любая женщина. И я не исключение.

Все-таки я заманила Монику в сад, усадила рядом с собой и достала фотографии.

– Это я, Моника.

С фотографии на нее смотрело изуродованное, распухшее, с лиловыми отеками лицо, обезображенное грубыми, до ушей, разрезами губ.

Она с испугом посмотрела на меня и схватилась своими натруженными ладонями за свои чистые, покрытые ровным загаром щеки, как бы ужасаясь увиденному. Спросила: кто же это меня так?

– Не знаю. Никто не знает…

И тут меня словно прорвало. Я так долго ждала нейтрального и благодарного слушателя! Я говорила и говорила, описывая Монике свои мучения, рассказала о том, как у меня в доме поселилась совершенно незнакомая мне женщина, которая тоже пострадала из-за меня. Ведь я же хотела быть объективной с самого начала. А потому, за исключением описаний своих физических страданий, старалась лишь констатировать факты. Не помню, сколько по времени длился мой рассказ, но на Монику он произвел глубокое впечатление. И когда я закончила, оказалось, что уже почти ночь. Какой же я была эгоисткой, что заставила ее забыть про свое свободное время и провести тут практически весь день. Рассказав ей все, я стала ждать ее реакции… И вдруг услышала:

– Ты заплатила такие деньги за аренду этой виллы, вместо того чтобы за эти деньги купить недвижимость здесь же, в Канне, Антибе, Жуан-ле-Пене? Конечно, эти дома были бы попроще, но все равно недвижимость, как же неосторожно ты поступила? Это твой доктор тебе посоветовал?

Казалось, этот вопрос занимал ее больше всего. И я поняла, что разубедить ее в том, что в тот момент, когда он советовал мне это, я находилась на грани нервного срыва и меня не интересовала недвижимость в Канне, было невозможно. Моника – практичная и совсем даже неглупая женщина – в плане эмоций оставалась холодной, выстуженной самой жизнью или же от природы была лишена каких-либо высоких чувств. Я была разочарована. Потратить на нее столько времени в ожидании естественной реакции взрослой женщины на то, что мне кто-то изуродовал лицо, а потом близкая подруга увела любимого человека, и получить вместо этого урок европейской деловитости и практичности – это было слишком. И тогда я решила задать вопрос ей напрямик:

– Моника, как ты думаешь, кому это было надо?

– А ты разве не поняла?

И тут она выдала такое, что прежде и не приходило мне в голову. Причем сказала она это тоном человека, которому непонятно, как это я до сих пор не сообразила, что вообще произошло год тому назад со всеми нами…

– Осталось только найти этого человека, – с теплой улыбкой произнесла она, поднялась, потянулась всем своим уставшим за день телом и поправила свитер. – А насчет виллы ты подумай. Никогда не поздно отказаться… Зачем четыре месяца валяться на пляже или лежать на кровати, глядя в потолок, когда можно с умом потратить деньги, тем более что тебе они, прямо скажем, упали с неба… Нет, я понимаю, конечно, что тебе пришлось многое пережить, но я сама разрезала бы себе рот, только чтобы мне дали такие деньги. Несколько десятков тысяч евро – за эти деньги можно пострадать. У нас не принято говорить, за какие деньги я работаю здесь, но поверь – это гроши…

Ей не пришло в голову, что до того, как попасть в клинику к доктору Русакову, я собиралась стать женой очень богатого человека и что пусть не эта, так другая вилла была бы нашей, если бы мы только пожелали…

Она ушла, а я все еще находилась под впечатлением ее слов. Неужели и тут я просмотрела самое главное? Моника потрясла меня своим практицизмом, и я весь остаток позднего вечера ждала прихода Русакова. Я еще не знала, что ему скажу, но мне уже невыносимо оставаться здесь одной…

Все. Позвонили. В комнате жарко натоплено. А я в джинсах и свитере. Сейчас переоденусь, приведу себя в порядок и открою ворота. Постараюсь много не пить, чтобы все запомнить.

Свиридов пил чай вместе с судмедэкспертом Куликовым – худым, черноглазым, темноволосым, в вечном толстом свитере, с интересом листая папку с результатами экспертиз.

– Значит, Вениамин, действительно, как ты и говорил, рот ей разрезали обыкновенными ножницами, теми самыми, что мы нашли на месте преступления, то есть в ее спальне?

– Да, этими самыми, Верочка же все написала. Но самое удивительное, конечно, в том, что в крови твоей Репиной не обнаружено ни капли алкоголя, ни грамма снотворного, наркотических или каких-либо других веществ, которые привели бы ее в бессознательное состояние. Если бы она находилась в сознании, разве позволила бы, чтобы над ней так поиздевались? Но она даже не сопротивлялась, не боролась… Вот такой удивительный случай. Что с ней произошло, понятия не имею… Но кровь чистая. Повторяю, никаких наркотиков, ничего…