– Беги, давай, быстрей, – приказал Лупин.

– Что, папенька?

– Беги. За ночь мы далеко уйдем… Ермаку дальше в путь надобно, погоню он посылать не станет. Мы сможем сбежать, Марьянушка.

Марьянка глядела вдаль, на лошадей, на огни лагерных костров. Как же тяжко-то признаться отцу в том, что он напрасно тратил силы, напрасно пытался спасти ее! Как же тяжко достучаться, чтоб постиг человек – есть в мире нечто большее, чем Новое Опочково, и что жизнь может быть исполнена тоски по просторам неизвестного!

«Мы ведь не деревья, папенька, не цветы, пустившие корни в землю… Мы молоды, а мир так огромен. И Иван Матвеевич тут… Ты его не знаешь, но он спас мне жизнь, а тебе сыном стать сможет…»

– Я не хочу бежать, папенька, – тихо призналась она, сама ужасаясь собственным словам. – Я должна напоить коней… Да мало ли дел…

Лупин вытянул шею, словно глухой, словно не расслышал слов дочери.

– Ты не хочешь… – бесцветно прошептал он.

– Нет, папенька.

– Так ты здесь по своей охоте… – это было так немыслимо, что Лупин начал задыхаться.

– Да, папенька…

– И ты не хочешь вернуться домой?

– Не сейчас. Возможно, позже…

– Марьянушка… – лицо Александра Григорьевича дрожало мелкой дрожью. Слезы безостановочно текли по щекам. Он уже не знал, что можно сказать дочери, что сделать-то. Вцепился в отчаянии в поседевшие волосы. «Она остается у казаков! Моя дочь, та, единственная, что есть у меня, жизнь моя!»

– Что ж тогда со мной-то станется? – спросил он наконец.

– Мы обязательно увидимся, папенька.

– И это все, что ты хочешь сказать мне? Все, что мне от тебя останется? Ждать… ждать дочь. Только ждать, вечно ждать, вернешься ли ты… И это жизнь?

– А что, разве это жизнь в Новом Опочкове?

– Да, жизнь!

– Нет, папенька, – Марьянка зарылась лицом в конскую гриву. Конек стоял тихо, даже шелохнуться боялся, памятник сущий. Только ушами прядал да пофыркивал. – Что мне в Опочкове-то делать? В саду и поле ковыряться, замуж пойти, детей нарожать, у печи стоять, а потом и умереть. Неужто ты мне для этого жизнь дал?

– Но ведь и маменька твоя так жила, – прошептал Лупин. «Да моя ли это дочь? – с ужасом думал он в этот миг. – Она ли? Как подменили. Нос ее, глаза ее, рот, личико ангельское. Но что за злой дух в нее вселился?! Марьянка, у меня ж сердце разорвется от боли…»

Лупин всхлипнул жалко, прикрылся рукой суетливо.

– Маменька? – повторила Марьянка. – И кем была она? Скотиной вьючной на двух ногах. На пашне коняги да быки пахали, а в доме – она. В чем же разница? Думать самой ей не хотелось, то твоим делом считалось, папенька. Я не хочу такой стать.

– А, ты хочешь, убивая и сжигая все вокруг, с казачьей ватагой по земле носиться? – едва шевеля языком, спросил Лупин. – Моя дочь хочет… – он всплеснул руками, в ужасе глядя на свою ненаглядную дочурку. – Господи, и почему ж мне сил не дадено убить ее прямо сейчас, а потом и на себя руки наложить? Да как с таким дальше жить, а, Господи?!

– Я не собираюсь никого убивать и жечь все кругом!

– Но они! – Александр Григорьевич махнул рукой в сторону казачьего лагеря. – Они!

– А какое мне дело до других-то? Речь идет только обо мне и… Иване Матвеевиче.

– Об этом казаке! – Лупин даже закашлялся, будто горло свинцом расплавленным залили. – Ты влюбилась в него?

– Я и не знаю, что такое любовь, – она поправила шапчонку. – Но если это то, что делаю сейчас… тогда да, ты прав, я люблю его.

– А что ты делаешь?

– Я делаю из Ивана человека!

– Из казака?

– Да!

– Да простят меня небеса, но у меня больше нет дочери. Казак – и человек? Скорее уж из волка получится охотничью собаку сделать!

– Точно! – заулыбалась девушка.– Машков упрямый. Каждому дереву время нужно, чтоб вырасти, вот и человеку его дать следует. Но ты не понимаешь меня, папенька.

– Нет, я действительно не понимаю тебя, Марьянушка, – Лупин отвернулся к реке. Ночь медленно накрывала темным одеялом землю, солнце уже скрылось за окоемом. – Верно, я слишком стар, чтоб понимать-то, – он пожал плечами и дернул головой. Лупину казалось, что он медленно замерзает этим теплым июньским вечером. – И что только с нами станется?!

– Поезжай домой, папенька. Я вернусь.

– Когда, доченька?

– Года через два-три точно вернусь. Я не знаю, сколько ждать придется, пока Машков не переменится. Но я вернусь лишь с ним. Я заберу его с собой из ватаги.

Александр Григорьевич все кивал головой, как китайский болванчик. «Ну, и кому жалобы нести? – мелькнуло в голове. – Богу? Судьбе? Царю? Почему, мол, всех казаков не перевешает? Я, конечно, тоже хорош гусь – решил тогда с казаками побороться… Сидел бы тихо, глядишь, и была бы Марьянка дома. Что ж теперь-то делать? Может, утопиться?»

– Ладно, дочушка, – устало проговорил Лупин. – Я не понимаю тебя, но все равно, ступай с Богом.

– Спасибо, папенька, – ее голос дрожал. – Нельзя мне тебя ни обнять, ни поцеловать… Не сейчас.

– Конечно. Ты ж казак, чай…

Она кивнула, отвернулась и, взяв в руки поводья, двинулась к «своим». Лупин долго смотрел вслед дочери. Маленький, тощенький казачок в нелепой шапке на белокурой головенке. Марьяшка…

– Я с тобой останусь! – выкрикнул Лупин вслед. – Что мне в Новом Опочкове без тебя делать? Ты от меня бежишь, я – за тобой. Твой старый отец останется с тобой, дочушка. Что он без тебя в этом мире? Я тебе еще пригожусь, точно знаю.

Она промчалась мимо в лагерь. Сидела в седле, как влитая. Лупин гордо подумал: «Моя наука!». А потом поплелся к удмуртам, послушать, о чем те судачат.

Оказывается, Ермак с ватагой направлялись к Строгановым по наказу государеву.

Казаки – и по наказу государеву? Чудны дела твои, о, Господи!

Лупин больше не понимал этого мира. Что-то он упустил, время мимо зазря прокатилось. «А вот дочь поняла: нет больше вросших в свою землю людей. Эх и тяжко привыкать к такому…»

Он сидел на берегу реки, с горькой на вкус радостью осознавая, что дочь его все вытерпела.

Из лагеря доносилось заунывное пение ватажных…

Машков сидел у костра рядом с Марьянкой.

– Сколько тебе годов-то? – внезапно спросила она.

– Думаю, лет эдак двадцать восемь будет.

– Экий же ты старый!

Машков искоса поглядел на нее. «Что-то задумала, – догадался он. – Коли так спрашивает, значит, берегись, Иван».

– Почему ж это старый? – ворчливо спросил он. Девушка рассмеялась и устроилась у костра поудобнее.