В ту ночь Фрэнси не пришла домой, чтобы спать на кровати в гостиной. Хотя Дафна знала, что она мертва, все равно ждала, когда Фрэнси придет и станет расчесываться перед зеркалом и туго натянет платье вокруг талии, чтобы оценить, достаточно ли она стройная; и будет высоко поднимать ноги, словно танцовщица; и будет репетировать свою великую оперу, хотя бесплатная книга была уловкой, и за обучение опере нужно платить двадцать гиней. А потом она выдавливала бы прыщи, те, что в складках между носом и щекой. И выщипывала бы брови. Дафна ждала, однако ничего не произошло. Вместо этого пинцет, который Фрэнси использовала для выщипывания, остался точно на том же месте на туалетном столике. Он лежал там часами, днями и неделями. Однажды Дафна передвинула его на несколько дюймов, чтобы посмотреть, как он тогда будет выглядеть. И она подошла к платяному шкафу и провела рукой по одежде вверх-вниз, станцевала вечерним платьем, хотя внутри него никого не было, она танцевала вальс судьбы и максину, просто чтобы посмотреть. Вот бы ее увидеть! Еще раз, только один разок, и тогда Дафна смогла бы примириться.

И несмотря на это, Эми Уизерс сказала:

– Обратитесь к вере.

Несмотря на похороны, цветы и открытки, которые она сложила в корзину для покупок, похожую на детскую колыбельку, намереваясь потом их рассмотреть и выбрать самые красивые, те, что блестят белым глянцем и с надписью, мол, Фрэнси на самом деле не умерла, а только уснула. Несмотря на все это, Эми Уизерс сказала:

– Обратитесь к вере.

Веру глазами не увидишь, и все же она должна помочь, как ветерок, разглаживающий складки на школьной форме; и теперь, когда жизнь потеряла всякие признаки упорядоченности, Эми Уизерс нуждалась в вере.

Вера все сгладит.

А еще встреча с Фрэнси в день воскресения.

13

Длинный коридор сияет, как кожа нового ботинка, который идет, идет сам по себе призрачными шагами в собственном сиянии, пока не достигнет комнаты, где женщины в ночных рубашках ждут, когда в девять часов начнется кошмар под названием лечение электрошоком. Они носят халаты из красной фланели, как будто бог или дьявол купили материк из ткани и ходили с ножницами от берега к берегу, чтобы вырезать множество мертвых силуэтов сумасшедших мужчин и женщин, и тканевый флаг в форме солнца развевается в их единственном небе.

Тем не менее им говорят, что в девять часов все будет хорошо. Их ослепят, а потом тень сползет с их глаз, чтобы они могли видеть лишь свою тарелку, свой чай, свою сигарету; чтобы вросли в землю как дом и вечно смотрели на свой задний двор.

Заколки для волос сняты и разложены рядами вдоль каминной полки. Зубы лежат в чашках без ручек с чуть теплой водой, расставленных кругами, для компании, на столике с костлявыми ножками.

– Выньте зубы, – командовали женщины в розовом. – Выньте зубы.

И вскоре тот же самый бог или дьявол, что ходил по тканевому материку, повернет переключатель и скомандует:

– Узри. Забудь. Ослепни.

Бейся в конвульсиях, не зная причины.

Вынь зубы, чтобы не подавиться, глаза выколи, как у графа Глостера, чтобы не видеть утеса и великих богов, гремящих над твоею головой [4]. Твоя жизнь изъята в виде меры предосторожности против жизни.

И женщины, отдавая свои зубы, свои глаза, свою жизнь, улыбаются, смущенные или обезумевшие в мире красной фланели.

Медсестра розовая, как цветок из сада, только вот ветер, сгибающий ее тело, дует с того же континента болот и стоячей воды, откуда раздается голос бога или дьявола в ее ухе, словно тот самый тихий голос, который гнал лошадь, шепча «ну» и «пшла».

в самый солнечный день, окрашенный, как одинокая метелка тои-тои с подсолнухом в сердцевине из кекса, хотя семена тмина в ней обожжены до черного пепла тем же ветром, который сгибает и сминает розовое тело цветка, который гнал и мчал через миллионы лет в мир слепоты

эта комната

на кушетке, покрытой черным покрывалом, похожим на жука с окантовкой и резинкой, лежат женщины, чьи виски начисто вымыты пурпурным вздохом жидкого эфирного мыла,

спрятанного в ватном шарике, и ждут крокодила. Бормочущие, тараторящие, тихие как лес женщины ждут щелчка выключателя, который лишит их возможности видеть

и страшиться

и пытаться уйти, ведь они обитают в комнате слепых, где двери без замков, и те, кто входит из коридора, способны рассечь стену своими телами, и та же самая стена смыкается за ними бархатной массой, как волна позади странствующего святого или корабля.

Но является бог или дьявол, идет по длинному коридору, сжимая разум и голос в капли размера молекул, сквозь неприступную, окружившую их стену. И приветствует женщин. И выжимает кровь из их фланелевых халатов, что капает на пол, сливается в ручей, стекающий к стене, и теперь эта волна давит на стену и не может вырваться.

Женщины кричат. Они боятся утонуть. Или сгореть.

Медсестра срывает один из своих розовых лепестков, полощет его в волне, чтобы впитать малиновый цвет, высосать его одним вдохом. Затем поправляет свое тело, засовывая лепесток в щель между ртом и глазами, и улыбается богу или дьяволу, который готов подать ей сигнал, подняв руку или расширив глаза, сигнал столь же скрытный, как вопль

и голова корчащегося крокодила оторвана, ее волокут через дверь в конец комнаты,

и дверь распахивается, как две ладони, которые показывают,

Cela m’est égal, cеlа m’est égal [5].

Корчащуюся голову вносят внутрь, и ожидающие женщины слышат шарканье шагов, голос, два голоса, вопль души, застигнутой врасплох воронкой тьмы. Потом тишина. Пока дверь вновь безразлично не распахнется, обнажая свои деревянные руки и зерна сердца, жизни и судьбы.

Cela m’est égal, cela m’est égal, говорит она, словно о беззаботном вздохе или какой-то банальности, а на колесной кушетке лежит то, что осталось от головы крокодила, у которой морда синяя, как лицо у Тоби с черной дудочкой, похожей свисток, застрявший во рту.

И глаза открыты в торжестве внушенной слепоты.

Голова стонет и корчится, и ее поспешно, будто она уже умерла, заслоняют розами от тела корчащегося крокодила, и указательный палец розового цветка закрывает и приглаживает ее веки, нежно, как обращаются с умершими, которых нельзя обижать; и дудочку вынимают изо рта, словно, пролежи она там дольше, могла бы заманчиво сыграть мелодию слепоты.

И снова крокодил разрублен, то же шествие к двери, та же тишина,

Cela m’est égal.

И вот Дафна проходит мимо рядов женщин, лежащих мертвыми, каждая с дудочкой или