свистком во рту, или быстро вынутыми на случай, если музыка заставит застыть, как в сказке.

Двери. То же равнодушие.

И бог или дьявол слева, в изголовье кушетки, которая парит, изменчивая, будто тень, отброшенная из другой реальности невидимым шаром света. Доктор двигается осторожно, на цыпочках, словно лавирует между шпагами. Он что-то бережет. Сперва кажется, что свою жизнь. А на самом деле – машину, кремовую, с изогнутым телом и светящимися глазами, один красный и зловещий, другой черный, способный погасить импульс. Доктор стоит и легонько, едва касается рукой своего сокровища; тогда Дафна понимает, что он не смеет оторвать руки от чувственного тела красноглазой машины, которую держат на привязи на случай побега, подобно тому как влюбленный связывает предмет своей любви узами привычки, обстоятельств, комфорта, времени, черными электрическими шнурами, целой сетью проводов, сливающихся в одно целое, которое управляется переключателем и движением руки врача.

– Включи, любовь моя, – скажет он, – потянись к выключателю и нежной рукой погладь красный светящийся глаз.

Он смотрит на Дафну, как будто она помешала его удовольствию, или как будто он хочет с ней поговорить, а затем стереть из ее сознания восторг, который он испытывает благодаря своей прекрасной машине.

– Забирайся на кушетку, Дафна.

Она взбирается на подвешенную тень горы и видит на ее вершине золотую впадину, точно подходящую Дафне по размеру. Как мастерски сделана впадина, высеченная каждым годом ее жизни, превращенным в дождь и северный ветер, или южный, приносящий снег.

– Ложись, Дафна.

Дафна ложится. Внезапно над вершиной горы, на уровне самого нижнего облака, появляются лица, застывшие в форме облака, пяти женщин, одетых в белое, завидующих золотой впадине. Они смотрят вниз и улыбаются, чтобы завоевать расположения Дафны. У них чешутся руки выкопать золото, сложить его в большие полотняные карманы и выползти из комнаты; ведь они должны ползать, это белые насекомые с подвижными усиками на головах, каждый усик оканчивается белым бубенчиком, словно отделившимся от стебля подснежником. Их усики колышутся.

– Ложись, Дафна.

– Ложись, Дафна.

Доктор подходит так близко, как только может, не отрывая руки от выключателя своей возлюбленной.

– Привет.

Он улыбается обманчивой, лукавой улыбкой. Так улыбается мир, поутру узнавший правду о золотой горе, о каждой золотой горе: что все гнезда из глины, а солнце – бесформенная скала, чью переменчивую способность давать свет время отколет киркой, замкнувшись в тишине своей тени и забвения.

– Привет, Дафна.

Женщины машут усиками. Они внезапно напрягаются, их колени застывают как бетон, а груди становятся каменными; и к ушам Дафны прижаты сосульки, а ее тело внизу, внизу лежит во впадине; и одна из женщин говорит ласково:

– Держи это во рту.

Это не анисовый леденец, и не кислый, и не лакричный, это маленькая черная дудочка или свисток.

– Стисни зубами.

На ней нельзя сыграть мелодию? Бросай свою дудочку, счастливую дудочку. Доктор ликует, нажимая на выключатель.

И пустота.

14

О, ветер навеки поселился в телеграфном проводе, чтобы рыдать там в серый день, на самой одинокой из дорог, покрытой гравием и пылью, и мятликовый лес на обочине, и живая изгородь из дрока или ракитника с мертвыми листьями, не желающими опадать, и распятие из покосившихся столбов, связанных с плачущим ветром, навеки поселившемся в телеграфном проводе, чтобы там рыдать.

Граммофонная труба тошнотворно пахнет зеленым сукном и маслом, запах, проглоченный и извергнутый памятью на свернутый лист лета, сожженный и сваренный в пемзовом котле с шишкой амбрового дерева и старым яблоневым цветом.

Фрэнси, озорная птичка,

Дождь идет, спускайся к нам,

Что на это скажет мама,

Если ты погибнешь там?

Непослушная ты птичка,

Ну, спустись ко мне скорей,

До тебя мне дела нету,

Отвечает воробей.

Фрэнси, лети сюда, озорная птичка, дождь льет, огонь льет. Теперь будьте осторожны, детишки, ибо где бы вы ни оказались, можете встретить ангела; ангелы ходят по земле среди людей, и когда придет день, Христос тоже будет ходить по земле неузнанным. И блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царство Божие.

Не собирайте себе сокровищ на земле.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь, блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.

А детство – ерунда, всего лишь ветер, что рыдает в телеграфном проводе, зубная боль в полости ночи, слишком большое тело, свернувшееся калачиком в слишком маленькой кроватке, бабушка, которая гнет спину под жарким солнцем Вирджинни, бабушка, какие у тебя большие глаза; и мальчик в лисьем животе, распоротом, распоротом, мальчик, девочка или день, запертый в душном чреве памяти.

Теперь, когда Фрэнси мертва, я, Дафна, старшая сестра, самая старшая в семье, не считая Тоби, который из-за припадков иногда лежит в больнице со слипшимися резиновыми губами, покрытыми слюной, с перекошенным лицом и глазами навыкате. Он не узнает нас, когда мы заходим в приемное время, и медсестра ведет нас по коридору в комнату, похожую на клетку, с решетками, где Тоби лежит на высокой кровати, белой и чистой, как фарфоровая тарелка; высокой, словно кровать, где на двадцати тюфяках лежала принцесса; настоящая принцесса. Тоби, когда ты поправишься, мы пойдем на свалку искать вещи. Алмаз. Кусочек золота. Кость птицы моа. Тоби, мы должны найти вещи, которые другие люди выбросили за ненадобностью, целые дни и ночи они стоят на краю и выбрасывают; выбрасывают ночью, или во сне, или видя сны; пока они не проснутся слишком старыми, слишком поздно.

Тоби, когда ты возвращаешься из больницы и все счета оплачены… Они не оплачены. Письмо придет от больничного совета, и наша мать положит его в часы или приколет к календарю, а наш отец потянется к нему, когда вернется домой ночью, поднесет поближе к свету, чтобы прочитать и подготовиться, потом вскроет его и всплеснет руками, или заплачет от ярости, как Румпельштильцхен, хоть и не проваливаясь сквозь пол, и закричит:

– Деньги! Деньги!

И мышка вылезет из дырки в углу ящика и прошепчет голосом, похожим на сотни и тысячи: Деньги? В ящике мы храним старые туфли, книги и куски кожи, с помощью которых наш отец чинит обувь. Где колодка, кричит он. Кто видел колодку, и молоток, и коробку с гвоздями? А мужчины в синих фуражках приходят по ночам, чтобы помочь ему чинить нашу обувь.

Ох. Тоби. Наш отец чинит обувь, не надевая очки. Он может видеть проворно, как свет в темных углах, или проворно, как форель, которая прячется под берегом реки, прижав брюхо к каменистому дну. Возможно, наш отец не слепнет. Помнишь, дедушка носил очки и