ребенок не дотягивается, а иначе для чего нужен рай, «гренни смит», «кентиш филлбаскет», «ром бьюти», «делишес», «джонатан», «айриш пич», и полосатые на вкус как зеленое мороженое, а иначе для чего нужен рай?

Наличные.

Десять шиллингов принес мясоперерабатывающий завод, где Тоби работал в сезон с хорошей платой, сверхурочными, премией, казенными сапогами, весь день вычищай кишки да принеси домой почку в кармане, запасную для твоего старика, ему шестьдесят, на пенсии, сидит в углу у печки, тряся коленкой или постукивая по краю стола тремя пальцами, вспоминая войну, которую войну,

Поражение в А

Поражение в В

Поражение во всей кампании.

Старик…

– Тоби, никогда не называй отца стариком.

Отец Тоби принимает пилюли из узкой бутылочки с красной этикеткой, испещренной буковками-букашками, с инструкциями и предостережениями.

Тоби тоже принимает таблетки от припадков, которые теперь случаются лишь изредка, и тогда о нем заботится мать, поблекшая, сморщенная, медлительная, расплывшаяся, с затвердевшими артериями и распухшим соляным животом. Тоби мужчина тридцати двух лет, недавно прошедший через горнило отрочества и юности, золотая монета, серебряная монета, медная монета, ржавая банкнота в десять шиллингов, лежащая на ячейке сот с черным медом.

17

Часы показывали половину одиннадцатого, все трое часов, поскольку там, где в кухне Уизерс стояли на каминной полке одни часы, год за годом питаясь счетами, квитанциями и лотерейными билетами, появились еще двое для компании, злорадствующая и кудахтающая коллекция времени, трое обманщиков – старые напольные часы и два будильника с лунообразными лицами и сгорбленными плечами. Все показывали половину одиннадцатого, и им верили.

Однако радио-то знало правду, и его человеческий голос утешал Боба, Эми и Тоби Уизерсов, сидевших на кухне под чарами тридцати шести нечеловеческих глаз.

– Четверть одиннадцатого, – сказал человек по радио.

– Часы врут, – сказал Боб Уизерс, торжествующе глядя на каминную полку; но, даже говоря, что часы врут, он знал, что они точны, и они смотрели на него сверху вниз, по-дурацки сияя, и уверяли, что они точны, и он сказал: – А зачем нам трое часов?

– А теперь, – сказал человек по радио, – выступление музыкантов под управлением Уолтера. Доброе утро, Уолтер.

– Выключи, – сказал Тоби. – Не могу считать деньги, когда радио включено.

Он зачерпнул из консервной банки, стоявшей на каминной полке, пригоршню монет, высыпал их на стол и принялся раскладывать столбиками высотой с Эйфелеву башню.

– Выключи.

На самом деле он ни к кому не обращался, но мать появилась из судомойни, как она всегда являлась на его зов; привязана, как нежное эхо, к его голосу. Она держала тряпку, и ее лицо раскраснелось оттого, что она склонялась над плитой, стоявшей прямо за дверью, в углу.

– Ох, Тоби. Твой дедушка играл в первом духовом оркестре района. Он был капельмейстером. Раньше по воскресеньям устраивали парады. Послушай. Но я выключу, если хочешь.

– Не могу считать деньги, когда в ухе что-то шумит.

Мать послушно выключила радио. Отец оторвал взгляд от угольной плиты, у которой сидел, пригревшись, как сверчок, и принялся за утреннюю газету. Он прочитал страницу новостей и местные заметки, бегло просмотрел статьи о Китае и Дальнем Востоке и о дорожной аварии, из-за которой юный Фред Мейнс получил травму и был доставлен в больницу в удовлетворительном состоянии. Затем перешел к комиксу в конце, который обычно читал в первую очередь; иногда он искушал себя, приберегая лучшее напоследок.

– Делай, как мать говорит. Оставь радио включенным. Мог пересчитать свои деньги ночью. Ты их в любом случае так часто считаешь, что уже давно должен знать, сколько у тебя есть. Кстати, ни я, ни твоя мать не получили ни гроша за то, что ты живешь в этом доме.

– Но, папа…

– Ты не обязан тут жить, если не хочешь и если думаешь, что мать с отцом слишком старые и немощные.

– О, Боб, Тоби ничего такого про нас не думает. Правда, Тоби?

– Конечно, не думаю, мам. Просто папа…

– Почему ты не женат? Что с той девчонкой, Чоклин?

Миссис Уизерс выглядела встревоженной:

– О, Боб, ты ведь знаешь, они просто дружат. Тоби не намерен пока жениться. Верно, Тоби?

– Верно, мам. Я не против дать тебе денег, папа, но мне пора жить самостоятельно, а держаться на плаву можно только с деньгами. И когда же я получу свой старт в жизни? У меня есть обязательства.

Он повторил последнее слово. Обязательства. Для него это слово было длинным, ведь он рано бросил школу из-за припадков, и правописание у него всегда хромало, но, боже, сколько он выучил за это время. Он иногда запинался и говорил медленно, с вывалившимся из уголка рта языком, и все же чувствовал, что начинает узнавать о самых важных в жизни вещах, о деньгах и прочем.

– Да, у меня есть обязательства.

– Не забывай, что у меня тоже есть обязательства, мой мальчик. Счета и плата за свет.

– На прошлой неделе я купил тебе два мешка пшеницы для кур и брезент, чтобы сделать навес для машины. Почему бы тебе не сделать навес для машины?

Мистер Уизерс выглядел усталым. Он потрогал последнюю страницу газеты и посмотрел на комикс: Чоко работал в своем саду и сажал капусту вверх ногами, потому что хотел ее отправить, сэкономив на авиапочте, своему родственнику, старому дядюшке на противоположный конец света. Боб подумал, что в этот раз не так смешно, как на прошлой неделе, когда Чоко произносил предвыборную речь.

– Да, что с навесом? – настаивал Тоби.

– Я не тороплюсь. И ты меня не торопи. Я не так молод, как раньше, не забывай. И твоя мать тоже.

– Да.

Тоби посмотрел на мать. Она держала кусок пергаментной бумаги и выкладывала на чугунную сковородку оладьи, чтобы испечь их на угольной плите, тесто падало на сковороду и поднималось, пузырилось, подрумянивалось, а потом быстро накрывалось сложенной скатертью. Эми Уизерс всегда делала оладьи ради мира в семье. Она намазывала их для Боба и Тоби маслом, словно для детей, и подавала на тарелке, намазывала и подавала, намазывала и подавала, пока оладьи не заканчивались или почти заканчивались.

– Вот это брюхо я отъел, – говорил Боб Уизерс, похлопывая себя по животу, двумя холмами выпирающему из-под жилета. Он действительно был похож на круглый мяч, годы облепили его не одним слоем плоти; но одно он сохранил – свои волосы; они были пепельно-серыми, и блестящими, и его гордостью.

И Эми с оладьями в руке:

– Никакая жена не испечет тебе таких оладий, Тоби. Помню, когда ты был маленьким…

И она обычно заводила разговор о потопе; не о том, с ковчегом и каждой твари по