ее жилы образовали на ее шее, лице, а главным образом на руках какие-то толстые и синеватые узлы. Точно она вся состояла из костей, красноватой кожи и вот этих синих сплетений жил.

Грустная, тяжелая. Полушепотом спрашиваю:

— Что у вас?

— Рак.

— Как рак?.. Почем вы знаете?

— Доктор сказал.

Пауза.

Год целый меня лечил. Я из Таганрога. Бедная. И я пролечила все деньги, какие у меня были, осталось чуть-чуть, и тогда эти последние деньги я употребила, чтобы вот приехать сюда. Когда же отъезжала, то он и сказал, что у меня рак. Но отчего же он раньше мне этого не сказал? Тогда бы я и поехала тотчас сюда, может-быть, здесь помогли бы... Но он все лечил и ничего не говорил, и я думала, что он вылечит.

Я молчал растерянно... Она была очень грустна и, может быть, плакала. Как-будто в моем участии она тоже искала „исцеления“ или какого-нибудь „может быть“... Об этом можно судить последующим словам, которые поразили меня.

Она не была крестьянка или „совсем мещанка“. Сельская учительница или дочь учителя, священника, мелкого чиновника. И вот говорит, уже слышно заплакав.

— Рак в неприличном месте... Но ведь я девушка...

Тут было столько мольбы к Богу, к миру, столько упрека (Богу?), такая мольба, недоумение о себе...

„Я девушка и не грешила, за что же Бог так покарал меня?“

За что? За что?!

Вот к этой милой женщине, конечно, уже умершей, — так отчаявшейся, так одинокой, так покинутой Богом и людьми, — могли-бы десятками подползти „завтрашние самоубийцы“ и, держа ее руки с жилами, вопить:

— Сестра, живи! Ради Бога живи!.. О, как прекрасна жизнь! Из твоих глаз мы видим, как нужно жить, как следует жить, какой это бесценный дар, что сердце бьется, грудь дышит, руки шевелятся, ноги ходят... Нет выше ничего, а мы, не понимая этого, бегая как на пружинах на молоденьких ногах, которые нам „ничего не стоили“, вообразили, что самое главное — „наши душевные муки“, „измена друга или любовника“ или „холодность родителей“... И — собирались уже умирать. Но мы станем жить! Сестра, с тобою мы станем жить и ты не умрешь же, как мы тоже не хотим теперь умирать Жизни! Жизни!

***

Да, именно молодежь, столь далекая от естественной смерти, ищет искусственной смерти, которою является всякое самоубийство. Страх, грех, отвращение...

„Мои ноги еще ходят! Какое счастье, что я не на костылях и могу даже побежать! Никакой Крез со мной не сравнится“...

Вот естественное чувство на протяжении всей жизни. Срезайте, юноши, искусственные наросты на своей мысли, как мы срезаем мучительные и уродливые мозоли.

САМОУБИЙСТВО И ФИЛОСОФИЯ.

А. Я. Луначарский

Поведение людей весьма редко определяется целиком философскими соображениями и миросозерцанием. Уже Фихте отметил, что скорее отдельные лица, — мы скажем то же о группах и классах, — выбирают себе по плечу и по характеру философскую систему, чем эта последняя определяет характер и линию действия лица или группы. Но не только уступчива философия в том смысле, что каждый молодец найдет в ее безмерно богатом мире истину по своему образцу, но и раз выбранная, даже в тех случаях, когда хозяин холит и нежит ее, разрабатывает и ценит, она не обладает достаточно громким голосом в совете человеческих мотивов, где выносятся активные решения и планы, где даются директивы исполнительнице-воле.

Кто только не повторял, что поступки людские определяются чувствами, интересами, а не абстрактными идеями?

Однако и эту истину приходится принять с известным ограничением. Свое значение философския убеждения все-же имеют. И тем более, может быть, что философию каждый выбирает или вырабатывает сообразно своему характеру, своей судьбе, своему социальному положению, своей эпохе.

Бутти сделал недавно попытку в своей драме „Castello del Sogno“ изобразить в форме личных столкновений символических персонажей внутренние конфликты человеческой души Интересная попытка, которая, вероятно, найдет подражателей.

Вступая на минуту на путь, указанный миланским поэтом, мы представляем себе философию как благородную кастеляншу из дальних, очень дальних северных стран. Она величественна, но бледна, почти бескровна. Она говорит категорично и повелительно, но на малознакомом языке, и ее не очень-то слушают.

Ее окружают знаками почета и выводят из внутренних покоев по-королевски одетой, когда надо пышно принять чужих послов. Этим последним она кажется настоящей госпожой замка. Но на самом деле господами являются те смуглые, полнокровные, суетливые обитатели, которые гомонят на своих сходках, готовы иной раз схватиться за ножи и выносят часто противоречивые решения.

Тем не менее нездешние песни, раздающиеся из высокой башни кастелянши, ее странные рассказы, ее непреклонные, хотя и неисполняемые веления живут тут же рядом и не являются вполне чужими. Ведь хозяева замка в своей молодости кружили по миру, прежде чем нашли себе красавицу по нраву.

В торжественные, трагические моменты, когда жизнь соприкасается со смертью, когда замок осажден со всех сторон злыми силами, когда переливают на пули свинцовые желоба, в большой зале, залитой кровью, немолчно стонут раненые, когда голод смотрит с бледных лиц, а в окна грозно хохочет дикое зарево, в такие дни кастелянша величественно сходит из своего терема, и к ее поучениям все пригнетенные силы прислушиваются с небывалым вниманием. И, может быть, она, дочь воинственных народов, подобная Кримгильде, в плаще своих северных волос, посылая холодные молнии глазами героини, призовет всех к последнему усилию и научит самую жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою его унижения; может быть, самую смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости; может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу.

Но может случиться иное: она сойдет в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждет лишь утомительная борьба, раны, лишения, унижения и в конце неумолимая смерть. Она тоже призовет к мужеству, но к мужеству другого рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведет его, проливая слезы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу-смерть.

В каждом из нас в переплете сил, в хоре голосов занимает свое место и выработанное нашей мыслью миросозерцание. В последние минуты, в моменты высшего напряжения, мы обращаемся и к нашему общему миросуждению. И оно говорит нам то „да“, то „нет“, подкрепляя или