– Какого хрена она тут делает? – пробормотала какая-то женщина и плюхнулась лицом в лужу пива на столе, бубня что-то о том, что «Дракон» – не место для всякого сброда.

– Да пусть, – ответила другая. – От него нам никакого проку.

Я ушел в себя, что-то пил и размахивал перед лицом камерой. Если поражен чем-нибудь – снимай. Я лишь отчасти осознавал, что из всей нашей эскадрильи рядом со мной остался один лишь командир. Как и я, он застыл, превратившись в статую со сложенными на груди руками. Я попытался вспомнить «Озимандия». Мне на ум пришли строки о поднимающихся красных городах, но я не был уверен, что они оттуда. Почему, собственно, «Озимандий»? Тоже непонятно. Должна же быть какая-то причина. Я заказал еще выпивки.

Он тоже наблюдал, наш молчаливый доблестный командир корабля. Когда-то это было предлогом для неучастия в наших пьяных разговорах.

Время шло. Толпа заметно поредела. Я нагрузился сильнее, чем предполагал. Комната стала немного качаться, а я – думать, собираются ли наши приятели сверху сегодня бомбить. Командир мягко тронул меня за локоть.

– А? – Ничего более осмысленного в тот момент я произнести не мог.

– Ее ты, наверное, вспомнишь.

Он указал на высокую, стройную блондинку, медленно раздевавшуюся на одном из ближайших столиков.

Я уставился на нее туманным взглядом. Сначала я просто попытался определить ее возраст. Она выглядела старше большинства находящихся здесь женщин.

– У нее свой собственный корабль, – сказал командир.

Шквал восхищения и оторопи, вожделения и омерзения разбудил мою пьяную душу. Я узнал ее.

Какой же старой она была! Шерон Паркер. Богиня-девственница. Королева-сука батальона «Танго Ромео» в Академии. Как я любил и желал ее в мои трогательные семнадцать! Сколько ночей провел я с моей доброй правой рукой, воображая, будто меня сжимают ее мягкие бедра!

Обескураживающие воспоминания. Я оказался таким идиотом – не скрыл от нее своей вечной любви…

Она была холодной и далекой, как обратная сторона Луны. Она меня дразнила, смеялась надо мной, кормила обещаниями, которые никогда не выполняла. Ни для меня, ни для кого другого, насколько я знаю.

Истязать меня было для нее что уроки готовить. Я был проще, ранимее наших одноклассников.

– Нет. Пусть себе.

Поздно. Командир помахал ей рукой. Она узнала его, оставила свою маленькую сцену и пошла к нам. Старик выдвинул для нее стул. Она устроилась на нем, слегка смущаясь поначалу. Командир на всех так действовал. Он иногда выглядел таким знающим и солидным, что все вокруг чувствовали себя второсортными и нелепыми. Со мной так было всегда.

Проходя через зал, она окинула меня равнодушным взглядом. Не более чем еще один лейтенант. Космофлот кишит лейтенантами.

– Как патруль? – спросил командир.

– Хреново. Две старые посудины, которым пора в музей. Один истребитель прикрытия. Подтверждена только баржа. Один малюсенький конвой. Двенадцать кораблей. У нас кончились ракеты, потом на нас вышли охотники. Некоторое время мы думали, что это Палач. Девять дней от них драпали.

– Круто пришлось? – спросил я.

Она дернулась, бросила на меня еще один из своих равнодушных взглядов.

Я наблюдал, как на ее лице появляются первые проблески. Она густо покраснела, вышла из роли пьяной стриптизерши, танцующей на столе, сбросила с себя это, как змея меняет кожу. Одну долгую секунду она смотрела так, будто у нее раскаленная металлическая заноза под ногтем.

– Ты… – И снова пауза. – Ты изменился.

– Как и все мы.

Ей так нестерпимо хотелось бежать, что я это по запаху чуял. Но было уже поздно. Ее увидели. Ее поймали. И теперь, будь добра, терпи.

Я был одновременно и рад, и немного напуган. Сможет ли она оценить мою добрую волю?

– Гражданская жизнь влияет, – сказал я. – Меня тут долго не было. Ты тоже изменилась.

Мне захотелось немедленно откусить себе язык. Дело не только в том, что эти слова не стоило говорить, – сама фраза прозвучала горько. Мои мозги ушли в отпуск. Слишком активно поработали руки, таская в рот выпивку.

– Я слышала об аварии.

Хорошо держала удар, как ей всегда было свойственно.

– Теперь уже все в порядке?

– В общем, никаких проблем, – солгал я.

Двенадцать лет в Академии не дали мне ничего, что могло бы подготовить меня к неожиданному переходу на гражданку. Я бы справился, конечно, с кабинетной работой в штабе, но моя гордость мне этого не позволяла. Я – фронтовик, им, черт возьми, и буду, больше никем.

– Мне нравится свобода. Хочешь – ложишься спать, хочешь – встаешь. Идешь, куда хочешь. Ну, ты понимаешь. В этом роде.

– Да, я понимаю.

Она ни единому слову не поверила.

– Ну вот. А ты чем занималась?

– Карабкалась по лестнице вверх. Теперь у меня свой корабль. «С-47». Крыло «Браво», пятая эскадрилья. Семь патрулей.

Я не мог придумать ничего, что еще можно было бы сказать.

Последовали секунды напряженного молчания, а потом она добавила:

– И стала понимать, что значит оказаться на дне жизни.

На некоторое время разговор замер, подобно киту, выброшенному на берег и не имеющему сил продолжать борьбу.

– Прости меня. За все, что я сделала. Я не понимала, что я делаю. Я не понимала, какую боль можно причинить людям.

– Это было давно и не здесь. Как будто с кем-то другим. Все теперь позабыто. Мы были детьми.

– Нет.

Я опять солгал. И опять она прочитала меня. В этот раз мне было не так больно, но рана еще не зажила. Эта – из тех, которые невозможно перерасти.

– Пойдем куда-нибудь?

Меня снова охватила нервная дрожь. Либидо разбудило допотопные фантазии.

– Я не думаю, что…

– Просто поболтаем. Ты всегда лучше всех в батальоне умел слушать.

Да. Я слушал много. О проблемах. Все ко мне ходили. Особенно Шерон. Таким образом я мог быть рядом с ней. И всегда существовал План. Одно выверенное движение за другим с целью совратить. Я не мог найти в себе мужества для более рискованных, смелых действий.

Мне не к кому было пойти поплакаться. Кто исповедует исповедника?

– Подожди минуту.

Она поспешила к сброшенной одежде. Я смотрел на то, что она делает, и это казалось самым удивительным из всего, что я успел здесь увидеть.

– Она постарела.

Командир кивнул:

– Золотой век кончился восемь лет назад. Ничего не осталось от тех козлят с широко распахнутыми глазами. Все, кроме тебя, погибли в первый же год войны.