в раю заведующие или управляющие? Сознательных людей, как я полагаю, не придется понукать, чтобы они отдыхали, когда им вздумается. В смысле еды — полный райский рацион, то же самое с предметами первой, второй и тысячной необходимости. Бери, что приглянется. Я бы в том раю первым делом обзавелся красными носками, так как сейчас Башкирский совнархоз нас этим не балует. Чего нет, того нет.

Носками, разумеется, я его дразнил. На кой мне эти носки!

— Ну и ну! — проговорил Амантаев, смеясь. — Кто же тебе обещал такую райскую жизнь?

— Все, кто волей или неволей были моими духовными отцами, вот кто! — я усмехнулся. — Все вы, седые и молодые, говорили мне и подобным детишкам, что за нас, детей своих, вы приняли муки, что на вашу долю выпало все: и холод, и голод, и война, и разрушения. А нас вы обещали застраховать от трудностей и испытаний. Может, я неправильно понял? Нет, правильно! Я же помню, как моя мама причитала надо мной: «Довольно того, что сама выстрадала. Ты у меня будешь жить счастливенько». Это было у нее вроде колыбельной песни. Разве школьные учителя не говорили нам то же самое? Они называли нас счастливым поколением. Ну, давайте вдумаемся: какое же мы счастливое поколение? Так же вкалываем, как и вы. Где обещанный рай?

Тут он, вижу, изменился в лице. Ему, вижу, не до смеха. Налил себе густого чая, свой любимый напиток.

— Рай — это детская забава, — сказал он, остановившись напротив меня со стаканом в руках, забыв сделать хотя бы один глоток. — Ты когда-нибудь наблюдал за тем, как девчонки на тротуаре играют в «классы»? На асфальте они мелом рисуют «рай» и туда, в этот свой «рай», стараются добраться, подпрыгивая на одной ноге. Другого рая на свете нет. И не предвидится… Если ты хочешь знать, я никому никогда и ни при каких обстоятельствах не сулил рая.

— А что же ты сулишь людям? Ад, что ли?

Он поставил свой стакан на письменный стол, жестко произнес:

— Ни ада, ни рая! Я обещаю борьбу. И на все будущие времена.

— Погоди-ка, — остановил я его. — О какой борьбе может идти речь? В книжках и брошюрах, какие мне попадались в руки, черным по белому написано: при коммунизме не будет никаких классов, никакого неравенства. Кто же и с кем будет бороться? Или пропагандисты неправильно толковали, или я чего-то не уразумел… Может, объяснишь?

Он, конечно, догадывался, что я прикидываюсь недорослем. Самый железный человек и тот бы не выдержал. А он и бровью не шевельнул. Вот дьявол!

— Отними у человека право на труд, на поиск, на мечту, на битву за счастье людей — он уже не человек, — проговорил Амантаев, отвернувшись от меня. Он смотрел в окно и будто не со мной разговаривал. Или он размышлял вслух? — Человек счастлив сознанием, что творит и созидает. Сохраняй в нем душу борца. Борец не подведет. Он не устанет. А рай в твоем понимании быстро надоест…

— Я там не был, судить не берусь…

— Вот, вот! — неожиданно поддержал меня Амантаев. — Я тебе расскажу одну поучительную историю об одной буржуазной стране. Это довольно сытая страна. Безработных в ней почти нет, тюрьмы почти пустые, у всех есть в принципе крыша над головой. Чем тебе не купеческий рай? Как же ведут себя люди в том раю?

— Откуда мне знать?

— Верно, откуда же тебе знать! А я вот скажу, что множество людей просто-напросто начали сводить счеты с жизнью. По официальным данным, эта страна занимает одно из первых мест в мире по количеству самоубийств. Почему люди стали отказываться от жизни? Да еще сытые? Человеку мало одной сытости, мещанского благополучия, более того, ему вообще противопоказан рай! Ему подавай сильные идеи, нарисуй ему мечту на тысячу лет вперед, не смей убаюкивать, усыплять, а тревожь, призывай, веди…

— Но ты не ответил на основной вопрос, — перебил я его. — С кем ты советуешь бороться?

— Я, к твоему сведению, философ никудышный, — усмехнулся он. — Просто скажу тебе то, что думаю. Покорение природы — я имею в виду природу Земли и звездного мира — будет продолжаться вечно. Это раз. Во-вторых, предстоит упорная борьба с болезнями, борьба за долголетие человека. Борьба за полное и окончательное очищение человеческой души от предрассудков и грязи прошлого. Этой работы хватит не на одно поколение. Полное самоусовершенствование — такой океан, который мы не скоро переплывем.

Он начал проявлять горячность. Все-таки удалось мне расшевелить этого сухаря. И на том спасибо.

Но, ей-богу, мне этот спор надоел. Я сказал, позевывая:

— Что ж, мы поговорили об идеале времени и, кажется, навсегда отказались от мещанского рая. Теперь, может быть, ты позволишь мне заснуть?

Он махнул рукой, будто говоря: ну надо же!

14

Меня будит шум в ванной. Значит, Амантаев делает обтирание. При этом он фыркает и сопит, как верблюд.

Потом ставит чайник на плиту.

Тут поднимаюсь и я. Пока делаю утреннюю гимнастику и умываюсь — подходит время завтрака.

На столе хлеб с маслом и кусок костромского сыра. Но бывают дни, когда мы успеваем поджарить яичницу и даже сварить картофель.

За ночь наговорились досыта, теперь молчим. Будто по уговору.

Просыпаются и соседи. Я слышу, как по нашей лестнице спускаются Майя Владимировна со своей дочерью Аленушкой. Голоса Майи Владимировны не слышно, зато девочка болтает неумолчно. Каждое утро она повторяет одно и то же:

— Мама, ты обещаешь мне, завтра поспим подольше?

Амантаев принимается мыть посуду, сегодня его очередь. Он сам установил такой порядок: дежурство через день. Я торопливо сбегаю вниз.

Сбегаю вниз и останавливаюсь зачарованный. Солнце, поднявшись из-за горных отрогов, уже успело раскинуть миллионы золотых ниточек по всему небу; жаворонки, глупые птицы степей, кувыркаются под синим куполом, взвиваются в поднебесье и, не найдя опоры в золотых ниточках солнца, срываются и падают, падают, пока не опомнятся у самой земли.

А потом они, будто разочаровавшись в мираже, улетают в степь, навстречу далям.

Жаворонки улетают, а молодые тополя остаются на месте, ведь они не могут взлететь. Вот отчего на их листочках — слезы, которые почему-то принято называть росинками. Это деревья плачут.

Я опомнился, когда услышал девичий смех. Через наш квартал в соседний, тридцать восьмой, в этот час проходят строители. Деревенские девушки, по-видимому, еще не привыкли к брюкам, стесняются. Поэтому ходят гурьбою и беспричинно хохочут.

Откровенно говоря, брюки им не идут: зады толстые.

— Ну, пошли! — говорю я сам себе.

В семь утра просыпается почти весь город — каждый дом выбрасывает на улицу