— Боюсь, я, как представитель царствующего дома, не имею права на подобные высказывания, — опять улыбнулся Олег Константинович.

— Что же, опять придется мне одной, — притворно обиделась Гиппиус, — как немцев рубить — так вы первый, а одинокую женщину в ее борьбе за правду поддерживать не хотите!

Князь развел руками.

Под руку с Олегом Константиновичем Гиппиус спустилась по мраморной лестнице театра на первый этаж. Одновременно с ними по другому крылу лестницы спускалась тонкая, в изящном длинном, волочащемся по полу платье Анна Ахматова, окруженная, как обычно, толпой восторженных почитателей и соратников. Было даже странно, что никто из них не догадался поднять подол ее платья с пола и нести его, как паж за королевой.

Взгляды обеих поэтесс встретились. Ахматова гордо подняла голову и величаво проследовала дальше. Она была лет на пятнадцать моложе и, конечно, привлекательнее. Гиппиус криво ухмыльнулась. Они ненавидели друг друга.

— В этом, — убежденно говорил один из окружения Ахматовой, поэт Михаил Зенкевич, с курчавыми волосами и круглыми очками на молодо выглядевшем лице, — есть великая глубина мысли. Что пьеса стара, я не спорю. На первых своих постановках она была прорывом, теперь же это уже и не прорыв вовсе, а попытка ее переписать только ухудшила дело. Хотя, надо признать, отдельные моменты меня и позабавили. Но дело ведь в другом! Смотрите не на форму, а на суть. Механические артисты поют о будущем, и мы, люди, воротим носы. Но так ведь это и не наше будущее, как же оно нам может нравиться? Это их, машин, будущее! Машины, которые мы создаем, скоро превзойдут нас во всех отношениях. Они уже воюют лучше людей, а в ближайшие десять лет научатся делать лучше и все остальное. Вы слышали — из городской управы уволено около ста человек, работавших в адресном столе, потому что их заменили электромагнитной машиной. Они теперь уже стоят не только на заводах, но и в управе. Следующий шаг — суды. Справедливые судьи, не берущие взяток, не подчиняющиеся приказам начальства, чьи железные сердца не разжалобить притворными слезами, — разве не об этом мечтало все человечество. Мы создадим их, и они будут работать против нас! Нас, людей, они будут судить по своим машинным представлениям о справедливости. И мы сгинем! Мы сгинем, как сгинут этой же зимой от голода и холода уволенные конторщики из паспортного стола.

Ахматова с поощрительной улыбкой смотрела на оратора.

— Безрадостные картины вы рисуете, Михаил Александрович, — сказал сутуловатый Осип Мандельштам.

— Что же здесь, любезный Осип Эмильевич, безрадостного? — воскликнул Зенкевич. — Это закон природы. Родители создают своих детей и умирают, освобождая им место для жизни и развития! Роды — кровавые, мучительные, страшные — уже состоялись. В великой, потрясшей весь мир войне родились новые машины. Прежде мы смотрели на них как на игрушки, созданные для нашего удовольствия и облегчения труда. Теперь же познали их силу! Скоро, скоро они вырастут до нашего роста и, не останавливаясь, пойдут расти дальше. Послушайте, какое стихотворение написал я в 1918 году, когда запах войны в воздухе, запах паленой крови, смешанной с удушающим газом, достиг наивысшей концентрации!

Зенкевич поправил пальцем очки и встал в позу, готовясь декламировать. Остальные члены кружка Ахматовой расступилась, давая ему место. Олег Константинович вместе со своей спутницей стояли на противоположном лестничном пролете и, как и многие другие вышедшие из зала зрители, наблюдали за происходящим.

Когда толпа расступилась, князь впервые увидел Зенкевича во весь рост. Высокий, но тщедушный, в куцем пиджаке — Романов не понимал, от бедности ли или такова была мода в этой среде, — он казался каким-то жалким, как чахоточно-больной. Именно такие люди всегда самые яростные — с удивлением заметил про себя князь, — яростные и часто в своей ярости неоправданно жестокие. Как будто трусливо боятся, что тот, кого они обидели, если не будет изничтожен окончательно, повернется и отомстит.

— На выжженных желтым газом, — начал высоким, взвизгивающим голосом Зенкевич:

Трупных равнинах смерти,

Где бронтозавры-танки

Ползут сквозь взрывы и смерчи,

Огрызаясь лязгом стальных бойниц,

Высасывают из черепов лакомство мозга.

Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.

Вас слишком много, двуногие тли.

Дорогая декорация — честной помост.

Огулом

Волочите тайком поутру

На свалку, в ямы, раздев догола,

Расстрелянных зачумленные трупы…

И ты не дрогнешь от воплей детских:

«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз

До крови пальчики, а в мертвецких

Объедают покойников стаи крыс.

Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд

Добывать могилку и гроб напрокат,

А не то голеньких десятка два

Уложат на розвальни, как дрова,

Рогожей покроют: и стар и мал —

Все в свальном грехе. Вали на свал…

Мы — племя, из тьмы кующее пламя.

Наш род — рад вихрям руд.

Молодо буйство горнов солнца.

Мир — наковальня молотобойца.

Наш буревестник — Титаник.

Наши плуги — танки,

Мозжащие мертвых тел бугры.

Земля — в порфире багровой.

Из лавы и крови восстанет

Атлант, Миродержец новый,—

Пришедший закрыть гнилозубый век

Стальной, без души, человек!

— Браво, — улыбнулась Ахматова, когда Зенкевич закончил декламировать и, выдохнув, как будто еще больше сгорбился, — вы очень ревностны, Михаил.

— Нет, я передумала, — шепнула Гиппиус на ухо Романову, прижавшись к нему, — я не буду говорить. Я переоценила публику.

Они спустились к гардеробу, и князь помог поэтессе надеть шубу Конечно, белую. В литературном Петрограде уже давно устали и перестали обсуждать манеру Гиппиус наряжаться, как невеста, да еще и заплетать косу, как будто намекая на непорочность, несмотря на многолетнее замужество. Манере этой давали самые превратные толкования.

— Я, Олег Константинович, имею для вас письмо, — сказала Гиппиус, — вы, наверное, слышали о человеке, который мне его написал. Володя Бурцев, издатель журнала «Былое». Тот, который охотник на провокаторов. Мне следовало бы пересказать вам его содержание, но проще отдать так. Не забудьте потом уничтожить. А теперь не откажите мне в любезности — я желаю проводить вас до вашего автомобиля.

Князь не успел опомниться, как Гиппиус взяла его под руку и потащила к выходу, а потом, буквально втолкнув в салон автомобиля, помахала ему рукой и исчезла.

Уже расположившись на мягком сиденье, Романов разорвал конверт.

«Уважаемая З. Н., — прочитал он, — Кн. Олег Константинович, сын в. кн. К. К., через два дня будет в Петрограде. Вы — единственная среди людей, коим я доверяю, кто может встретиться с О. К. Я не обладаю пока всей достоверной информацией, но твердо уверен, что, если кн. пойдет в Механический театр, там на него будет совершено покушение. На случай неудачи этого есть и другие подобные планы. Прошу вас предупредить О. К. о подстерегающей его опасности. Пока это все, что могу сказать, но всего дела этого оставлять не собираюсь.