И от этого мертвыми, как после газовой атаки, казались дома.

На какой-то из таких похожих друг на друга бледных улиц Коломны Романов увидел открытые двери светящегося питейного заведения и спустился туда по семи ведущим вниз ступеням. Внутри было шумно, грязно и многолюдно. Посетители ругались, спорили, горланили песни, половые шныряли между ними, разнося заказанное и принимая деньги. Пиво из кружек спорщиков выплескивалось на пол, образуя одну на все заведение невысыхающую лужу. Музыкальная машина с погнутым, вероятно во время дебоша, никелированным раструбом хрипло играла «Дунайские волны».

Путаясь в ногах кабацких пьяниц, князь прошел к дальней стене. Там стоял незанятый стол — из струганых досок, нечистый, с плохо вытертым пролившимся пивом и изрезанной по краям ножом столешницей. Свет от мутной лампы под потолком в центре комнаты почти не доходил до него, поэтому сюда был поставлен сальный огарок в облупившемся эмалированном подсвечнике-блюдце, где валялись несколько обгоревших спичек. Романов сел за стол и заказал половому пиво.

Пьяницы ругались все громче и, наконец, кажется, решили затеять драку. Инвалид на каталке, который при своем увечье мог довольствоваться только ролью провокатора, а потому исполнял ее мастерски, отъехал чуть-чуть назад, пока не уперся в соседний стол — то ли из опасения быть зашибленным кружкой, то ли для лучшего обзора. Грязную свою папаху с кокардой, в которой до того сидел, не снимая, он стащил и сунул под обрубок ноги. Половой метнулся на улицу — вероятно, за городовым.

— Олег Константинович?

Негромко окликнувший князя человек тоже сидел в тени, один за таким же грязным столом с огарком, в неряшливой темной одежде и пил пиво из большой треснувшей кружки с алюминиевой крышкой. Грязная меховая шапка лежала рядом. Его огненно-рыжие волосы никак не вязались с темной бородой и явно были париком. Парик нарочито бросался в глаза, захватывал все внимание и отвлекал его от лица, известного всей империи по фотографиям в газетах. Так, направляя свое безумие на службу собственным интересам, член Государственной думы, глава «Союза русского народа» Владимир Пуришкевич пил в начале третьего ночи неузнанным пиво в грязном трактире в Коломне.

Они не были представлены, но, конечно, знали друг о друге.

— Это хорошо, хорошо, что вы вернулись, — своими тонкими неврастеничными пальцами Пуришкевич вцепился в рукав князя, как только тот сел к нему за стол, — я вас встретил, и, значит, сегодня, сегодня я найду.

— Кого?

Пуришкевич перевел взгляд на дверь, на только что вошедшего посетителя и замер.

— Тише… вот он. — Пальцы еще сильнее сдавили руку князя. Романов обернулся, скользнул взглядом по вошедшему и уставился в толпу, будто высматривал там кого-то. Вошедший был внешности обычной, но для Петрограда редкой — судя по всему, крестьянин, коренастый и невысокий, с небольшой русой бородой. Лицо у него было самым простым, русским, и лет на вид около тридцати. Он замер в дверях, потом снял шапку, помял ее в руках и сунул за пазуху, обтрусил с полушубка снег и потопал для того же ногами в валенках. Пуришкевич, как завороженный, следил за крестьянином. Он даже вытащил, рискуя быть узнанным, пенсне и надел на нос.

— Вот он, вот, — я знал, что сегодня, — лицо Пуришкевича от волнения покрылось пятнами, — посконный мужик, это посконный мужик.

Посконный мужик огляделся и пошел к столу, за которым сидели пьяницы. Каким-то инстинктом он почувствовал, что там должна, но никак не может начаться драка.

— Йех, Господи спаси, — взвизгнул мужик неожиданно высоким голосом и с размаху ударил в ухо ближайшего из сидевших к нему. Драка началась.

В этот самый миг пальцы Пуришкевича, вцепившиеся в руку Романова, ослабли.

— Не он, — выдохнул Пуришкевич и отхлебнул пиво.

— По-моему, очень даже посконно вышло, — хмыкнул князь, через плечо следивший за происходящим.

— Да что вы понимаете в посконных мужиках, вы, вы… — закричал Пуришкевич почти таким же голосом, как только что крестьянин, но потом остановился и перевел дух.

— В посконных мужиках — ровным счетом ничего.

— Послушайте, — Пуришкевич опять вцепился в руку князя и стал говорить быстро, нервно — Послушайте, вы видите, что происходит в империи? Все эти цеппелины с пулеметами, шарящие по улицам. Ведь это вот все — это от страха. Государь боится, государю внушили, что народ, его собственный народ, готовит бунт. А ведь именно в народе русский царь черпает свою силу. Ни англичанину, ни немцу русский царь не нужен — он нужен только русскому человеку, от которого его уводят. Талмудисты и либералы окружили государя плотным кольцом, повернули спиной к народу и ведут его за руку, как слепца, к пропасти.

Пуришкевич остановился, чтобы перевести дыхание. Драка разгоралась. Но крики дерущихся были негромкие и какие-то сдавленные — как будто даже в этот момент они понимали свое подлое невысокое положение и старались не сильно беспокоить криками и стонами спящую столицу.

— Так что же посконный мужик?

— Вот! — От возбуждения Пуришкевича колотило. Говоря, он чуть исподлобья заглядывал в глаза князю, словно пытаясь угадать его мнение. — Простой русский мужик придет к государю и скажет ему: государь, не верь евреям. Народ — за тобой, ты наш отец, мы — твои дети. Как могут дети восстать на отца? Мы не умышляем на тебя зла. Оставь свой страх, ибо правление государя, обуянного страхом, не может принести счастья ни ему, ни его народу Отврати лицо свое от талмудистов и поверни его к нам! И государь поверит.

— Государь каждый раз, как приезжал на фронт, батальонами таких мужиков видел, — Романов пожал плечами, — и говорили они ему примерно эти же слова — про отцов и детей, только что без талмудистов.

— Да разве ж государь им верит? Что офицер солдатам велит — то они государю и скажут. Тут не простой мужик нужен, а посконный, эпический. Как Илья Муромец, который смело ко Владимирову двору приходит и всю правду говорит. Такой мужик, чтоб государь, увидев его, с первого взгляда понял: вот он, посланец от земли русской, от всего русского народа. Не по еврейскому наущению явился, не Гришка Распутин новый, а сама почва его устами говорит. Придет, передаст государю слова от русского народа и уйдет обратно землю пахать, потому что нечего ему дальше при дворе делать будет.

— А ну как захочет остаться и дальше государю советы давать?

— Нет. Не остался Илья Муромец в Киеве при Владимире, и этот не останется.

— Долго же вы будете искать, кто ко двору придет и оставаться не захочет.

— А уж это как Господь даст. — Пуришкевич внезапно стал спокойным и серьезным. — Мы верим, что Господь не хочет погибели русской земли, а иного пути спастись, кроме как привести к государю посконного мужика, нет. Поэтому, уповая на его милость, ходим и ищем.

— И что же, все по кабакам ищете?

— Так ведь и Иисус не среди фарисеев учеников себе брал.

— А чем этот не подошел?