— А у тебя, может, все-таки есть немножко?.. Поди попроси у Жана.

— Значит, Мими сперва уехала с американцем?

— Это тебе Проспер рассказал?.. Дай мне еще стаканчик воды, будь такой добренький… Этот самый янки встретил ее в «Прекрасной звезде» и влюбился в нее… Увез ее в Довиль, а потом в Биариц… Надо правду сказать, Мими умела за дело взяться… Не то что мы, дурочки… Шарлотта где теперь? Все еще в «Пеликане»?.. А вот я совсем развалина…

И она презрительно засмеялась, обнажив испорченные зубы.

— Как-то раз Мими написала мне, что у нее будет ребенок и она, мол, уверила своего американца, будто младенец от него… Как его звали-то, американца? Освальд. А потом еще одно письмо прислала, что едва не погорела: родился мальчишка, рыжий-рыжий… Понимаешь?.. Я не хотела, чтобы Просперу сказали…

Может быть, подействовали два стакана воды, которые она выпила. Она спустила с постели ноги, длинные тощие ноги, вряд ли привлекавшие взгляды мужчин. Когда она поднялась, стало видно, что она высокая и худая, как скелет. Сколько часов приходилось ей вышагивать в темноте по тротуару или сидеть в пивной за столиком, чтобы залучить клиента…

Взгляд ее прояснился. Она пристально посмотрела на Мегрэ.

— Ты из полиции, а?

И лицо ее исказилось от злобы. Однако в голове все еще стоял туман, и она делала усилия, чтобы рассеять его.

— Постой… Что мне Жан говорил?.. Да ты как сюда попал? Кто тебя привел? Жан не велел мне ни с кем разговаривать… Я ему слово дала. Признавайся… Признавайся, ты из полиции? А я… Да какое полиции дело, что Проспер и Мими…

И вдруг разразилась истерика, ужасная, неистовая.

— Мерзавец!.. Сволочь!.. Воспользовался тем, что я не в себе была.

Она отворила дверь, слышнее стал шум, доносившийся с улицы.

— Убирайся… Сейчас же убирайся… а не то я тебя… я…

Она была смешной и жалкой. Швырнула в Мегрэ кувшин с водой, чуть не угодила ему по ногам, и пока он спускался с лестницы, кричала ему вслед грубые ругательства.

В кафе посетителей не было. Еще не настал час.

— Ну как? — спросил из-за стойки мсье Жан. Мегрэ надел пальто и котелок, оставил мелочь для официанта.

— Узнали вы от нее то, что хотели? На лестнице, которая вела в номера, послышался голос:

— Жан!.. Жан!.. Иди сюда. Я тебе кое-что скажу…

Дверь в кафе приотворилась, и из нее выглянула жалкая, растрепанная Жижи, без башмаков, в спустившихся чулках.

Мегрэ счел за благо удалиться.

На Круазет люди, глядя на черное пальто и котелок Мегрэ, вероятно, принимали его за провинциала, впервые приехавшего на Лазурный берег полюбоваться карнавалом. Маски толкали его. Он с трудом вырывался от весельчаков, тянувших его за собой в фарандолу. На песчаном пляже несколько курортников, равнодушных к празднику, принимали солнечные ванны, почти голые, уже загорелые, и смазывали тело оливковым маслом, чтобы загореть еще больше.

Вот и отель «Мирамар», выкрашенный в желтый цвет, массивная громада с двумя-тремя сотнями окон, с величественным швейцаром, с целым парком автомобилей и армией рассыльных. Мегрэ думал было зайти туда. Да нет, к чему? Ведь он уже выпытал все, что ему надо было узнать. А пить очень хотелось, хотя он много пил в тот день. Он вошел в бар.

— Есть у вас железнодорожное расписание?

— На Париж? В двадцать часов сорок минут отходит скорый, вагоны трех классов…

Мегрэ выпил еще кружку пива. Надо было ждать несколько часов. Он не знал, куда себя девать. Должно быть, у него осталось отвратительное воспоминание об этих часах, проведенных в Каннах в праздничной атмосфере карнавала.

Он старался представить себе то, что было здесь не так давно, и минутами это прошлое становилось для него таким реальным, что он буквально видел перед собой Проспера, его рябое лицо, рыжие волосы, добрые выпуклые глаза; видел, как он выходит из «Мирамара» по черной лестнице и бежит в «Кафе артистов».

Три женщины, которые в те времена были на шесть лет моложе, сидели за столиком в этой пивной — завтракали или обедали. Проспер был ужасно некрасив. Он это знал. И все же он страстно любил Мими, самую молодую и самую хорошенькую из трех подруг.

Вначале они, наверное, прыскали от смеха, замечая его пламенные взгляды.

— Напрасно ты, Мими, смеешься над ним, — должно быть, говорила Шарлотта. — Он славный малый. Кто знает, что может случиться…

Вечером все трое выступали в «Прекрасной звезде». Проспер там не появлялся. Там ему было не место. Но на рассвете он опять бежал в кафе, и тогда они вчетвером ели луковый суп…

— Вот если б меня так любил мужчина!.. Шарлотту, наверно, трогала эта страстная и смиренная любовь. Жижи тогда еще не нюхала кокаина.

— Не расстраивайтесь, Проспер… Она только делает вид, будто смеется над вами, а в глубине души…

Проспер стал любовником Мими! Может быть, они и поселились бы вместе. Проспер истратил на подарки почти все свои сбережения. Все было хорошо, пока проезжий американец…

Интересно, говорила ли потом Шарлотта Просперу Донжу, что ребенок-то наверняка от него?

Шарлотта славная женщина. Знала, что Проспер ее не любит, что он по-прежнему без ума от Мими, и все-таки была ему заботливой подругой, поселившись с ним в небольшом домишке за мостом Сен-Клу.

А Жижи скатывалась все ниже.

— Цветочки! Купите цветочков! Не желаете ли послать букет своей подружке?..

В голосе цветочницы звучала насмешка, так как Мегрэ отнюдь не был похож на человека, у которого есть подружка. Однако ж он послал в Париж своей жене корзину мимоз.

До отхода поезда оставалось еще полчаса, и вдруг по какой-то интуиции он заказал телефонный разговор с Парижем. Это было в маленьком баре около вокзала. У музыкантов духовых оркестров брюки теперь запылились. Целыми вагонами они уезжали домой в соседние городки, и в воздухе чувствовалась усталость после весело проведенного праздника.

— Алло! Это вы, патрон?.. Вы все еще в Каннах?

По голосу было ясно, что Люка взволнован.

— A y нас новости… Следователь просто в ярости… Сейчас справлялся по телефону, что вы делаете… Алло! Тут кое-что обнаружили недавно, еще часа не прошло… Сообщил по телефону Торанс, он дежурил тогда в «Мажестике».

Стоя неподвижно в тесной кабинке, Мегрэ слушал, отвечая время от времени глухим ворчанием. Через окошечко кабины виден был бар, залитый лучами заходящего солнца; за столиками подкреплялись музыканты в белых полотняных брюках, в фуражках с серебряным галуном. Порой кто-нибудь в шутку протяжно трубил на своем геликоне или тромбоне, а в бокалах тускло поблескивала опаловыми переливами анисовая.

— Хорошо!.. Буду там завтра утром… Нет! Очевидно… Ну что же, если следователь настаивает, пусть его арестуют…