за два месяца жизни под фашистским владычеством, — у меня родился замысел оперы «В огне», перешедшей потом в «Семью Тараса». Словом, жажда творческой работы ни на минуту не покидала нас.

Однажды, ночуя «в двух шагах от переднего края», мы были разбужены доносившимися с улицы совершенно непонятными, волшебной красоты звуками. Так могла звучать неправдоподобно больших размеров музыкальная шкатулка, звуки которой, возросши во много раз, сохранили, однако, свою нежность и прозрачность. Мы выскочили на крыльцо. По улице мимо нашей хаты проходила батарея тяжелых пушек. Огромные колеса скрипели по окаменевшему на 35-градусном морозе снегу.

Евгений Долматовский написал и посвятил мне стихотворение «Музыка», оканчивающееся такими строчками:

...Видно, музыки хочется очень,

Если пушки поют среди ночи!

В РОДНОМ ГОРОДЕ

Во время войны я часто думал о городе, где родился, провел детство и учился, Мне очень хотелось побывать в Ленинграде именно в то, тяжелое для него время.

Осенью 1943 года, работая начальником художественного вещания Всесоюзного радио, я «придумал» себе командировку в Ленинград: посмотреть, как работает Ленинградское радио, помочь ему, чем можно. В начале октября я забрал порядочный груз — литературные и музыкальные записи и другие материалы — и вылетел на каком-то непонятном, не то гражданском, не то военном, самолете к берегу Ладожского озера, Мы продолжали путь только после наступления темноты. Ленинград был еще блокирован, так что лететь надо было через озеро, стараясь не попасть на глаза противнику. Наш самолет летел так низко над водой, что черные волны, казалось, вот-вот заденут за тяжелую машину. Потом мы поднялись выше. На земле было светло от огней. Огней разной силы, разной скорости, разных цветов: пожаров, прожекторов, орудийных залпов, трассирующих пуль, ракет и бесконечных разрывов. Это огненное, ни на секунду не успокаивающееся кольцо обхватило Ленинград...

Город с воздуха бомбили мало, но артиллерийский обстрел не прекращался ни днем, ни ночью. Тревога объявлялась порайонно; веселая музыка, звучавшая из мощных репродукторов по всему городу, заменялась в обстреливаемом районе тревожным стуком метронома. К тревогам все привыкли. Я видел, как на скверике под звуки Кальмана детишки играли в свои далекие от войны игры, а на противоположной стороне улицы настойчивым напоминанием об этой войне сухо отбивал свою тревогу метроном. Один из обстрелов застал меня на улице Бродского. В глаза бросилась размашистая надпись на доме, около которого я проходил: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Я перешел на другую сторону. И прочитал: «При артобстреле эта сторона...» Так было, оказывается, на всех улицах, расположенных по направлению к фронту.

Район, где находилось Радио, обстреливался часто, но вещание не прекращалось ни на секунду: это ведь было фронтовое радио. Накануне отъезда я сидел в студии и слушал передачу — молодая певица пела романсы русских композиторов. Сквозь толстые стены донесся глухой звук разрыва. За ним — другой. В студию тихонько вошел кто-то из сотрудников и шепотом сказал мне на ухо: «Вы обязаны спуститься в убежище». Я поблагодарил за внимание. Предупредивший меня товарищ понимающе кивнул головой и так же тихо вышел из студии. Он знал, что я не пойду за ним: он ведь тоже шел не в убежище, а к месту своей работы...

Ленинградское радио работало великолепно. И я всегда с восхищением и глубочайшим уважением думаю о всех, кто работал там в тяжелые годы блокады — от технического персонала до каким-то чудом сохранившегося оркестра под управлением К. Элиасберга. Это были настоящие герои — и тыла и фронта одновременно.

Обратно я ехал поездом — паровоз и три вагона по знаменитому коридору. Это была совсем узкая полоска непрерывно простреливаемой, но все же своей, отвоеванной советской земли. Поезд рисковали пускать только ночью. И я наконец выспался. А утром проснулся на какой-то станции от невероятного грохота бомбежки...

С САМОЛЕТА — В КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ

Вся Европа, казалось, была покрыта туманом. Самолеты застревали всюду, где успевали приземлиться. Катастрофически опаздывая к первому концерту, мы ночевали в Варшаве, ночевали в Праге. После неудачной попытки сесть в Амстердаме, повернули почему-то во Франкфурт-на-Майне и там тоже заночевали. Это было в 1952 году.

Наконец, добрались до Лондона. На аэродроме нас встретили взволнованные руководители Общества англо-советской дружбы — организаторы нашей поездки: «Зал полон! Публика не хочет расходиться — концерт переносится два дня подряд! Умоляем — поедемте прямо туда!..»

Я был руководителем нашей группы, но мог ли я просить Эмиля Гилельса и Игоря Безродного играть перед публикой так вот, прямо с самолета, после нескольких суток, проведенных почти без сна и пищи, после нескольких суток, в течение которых оба они не притрагивались к инструментам?..

Положение было трудное: в тот день кончался месячник дружбы, и участники месячника, съехавшиеся из разных концов страны, должны были наутро покинуть Лондон. В столице их удерживало лишь желание послушать советских музыкантов.

Наши английские друзья сказали все, что могли, и теперь молча ждали ответа. Я спросил у Эмиля Григорьевича: «Что будем делать?» — «Едем», — сказал он с какой-то... нет, не отчаянной, а убежденной решимостью.

Игорь Безродный тоже вдруг весь собрался и добавил что-то вроде того, что раз Эмиль Григорьевич согласился, то он тоже должен играть...

С бешеной скоростью машины доставили нас в новый тогда еще, огромный «Фестиваль-холл». Чашка черного кофе должна была заменить и сон, и пищу, и занятия. Дорожные костюмы заменить было нечем: чемоданы с фраками не догнали нас...

Я услышал, как в зале прозвучали слова: «Они приехали! Они сейчас будут играть!..» Редко приходилось мне слышать бурю аплодисментов, подобную той. что разразилась после этих слов.

И вот начался этот невероятный концерт. Два музыканта: один — уже всемирно прославленный мастер, другой, в сущности, только еще начинает свою артистическую жизнь. Оба выступают в Англии впервые. И при каких обстоятельствах!

Игорь даже не скрывал своего волнения. Выходя на эстраду, он попросил меня перевернуть ноты аккомпанировавшему ему А. Ерохину, — я понял, что это придаст ему какую-то каплю спокойствия. Он начал с сонаты Генделя и сразу же покорил слушателей обаянием своего молодого таланта.

Гилельс был внешне спокоен, но никогда я не видел его лица таким, как в ту минуту, когда он извлек из рояля первые, беспредельной глубины и сосредоточенности звуки бетховенской «Аппассионаты». Его лицо было белым и могло показаться злым. Но эта была, конечно, не злость — это было предельное напряжение всех внутренних сил, огромное напряжение воли. Это было мужество!