немногие женщины могут этим похвастать. У вас два сына, два ясных цветика. Сколько раз я вам говорила: не привередничайте из-за еды, не гневите Господа!

Джованна кивает, не поднимая головы. Она знает, что донна Чичча права, что не стоит гневить Господа, но это сильнее ее.

– Он не знает, каково мне, – говорит она так тихо, что донна Чичча, которая помогает ей снять юбку, вынуждена склониться еще ближе, чтобы расслышать. – Мой муж – лучше всех. Но… – Джованна замолкает, потому что за этим «но» кроется боль, которая никогда не покидает ее, тень, в которой едва различимы призраки, имени которым нет. Одиночество, холодное, как стекло.

Донна Чичча воздевает к небу глаза, складывая платье.

– У вас есть все, чтобы жить и радоваться, а вы не рады, вот о чем я толкую. Муж есть муж, женские дела ему непонятны, безразличны. Ваш долг – быть примерной женой, думать о детях. Вы замужем за важным человеком, не может он вечно сидеть у вашей юбки.

– Вы правы, – вздыхает Джованна.

Донна Чичча смотрит на нее недоверчиво, но с пониманием.

– Позвать горничную, чтобы помогла вам помыться и укладываться спать?

– Нет, спасибо, донна Чичча, я сама.

– Ну, как хотите… – отвечает та едва слышно и идет на кухню сказать, что хозяйка не будет ужинать.

Джованна устало прислоняется к дверному косяку. В позолоченном зеркале отражается ее силуэт – хрупкое тело, почти невидимое в нижней сорочке. Сегодня она была в шелковом платье, сшитом для нее в Париже, кремового цвета, с воротником и манжетами из валансьенского кружева. Надела колье и серьги из жемчуга с бриллиантами – свадебный подарок Иньяцио.

Все похвалили ее наряд. Иньяцио лишь посмотрел и одобрительно кивнул, а затем продолжил разговор с Аугусто. Как будто она просто выполнила свой долг.

Долг. Это слово ее преследует. Она должна хорошо есть, потому что надо иметь силы и рожать детей. Должна выглядеть безупречно, потому что обязана соответствовать семье, в которую попала. Должна хорошо говорить по-итальянски и знать иностранные языки.

В личной жизни она должна оставаться в тени и мириться со всем, потому что так полагается хорошей жене, потому что это и есть брак: ублажать мужа, молча ему повинуясь. Так она и делала, начиная с их первой ночи. Вела себя смиренно, покорно, следуя стыдливым советам матери: закрыть глаза и стиснуть зубы, если почувствует боль. Молиться, если будет страшно.

Но он был таким страстным и внимательным, что она до сих пор краснеет, вспоминая об этом. Ночная сорочка и молитвы полетели на пол, а он овладел ее телом и подарил такие ощущения, о которых она и не подозревала.

Так было в первые годы, но после рождения их первенца Иньяцио хотел ее все реже и без прежней страсти. Как будто и она стала долгом, обязанностью, которую нужно выполнять, а не женой, с которой делишь постель, тело и душу.

Сначала она думала, что у него другая женщина. Но после рождения Иньяцидду поняла, что все мысли Иньяцио заняты семейным делом. Соперница у нее была, ее звали «дом Флорио».

К тому же Джованна родила ему двух сыновей, продолжение рода обеспечено, так что…

Она пыталась поговорить об этом с донной Чиччей, но та лишь пожала плечами.

– Все лучше работа, чем женщина. И потом, у вашей свекрови такая же судьба, сколько она терпела, бедняжка! Перво-наперво – дом Флорио, а уж потом она и дети.

Вот только Джованна не Джулия. Ей нужен муж.

* * *

Иньяцио тоже не ужинает. Просит принести чашку черного чая и продолжает просматривать бумаги из ароматерии на виа Матерассаи. Доход от нее теперь не тот, что раньше, несколько раз он даже подумывал от нее избавиться, но в итоге приверженность традициям и семейным корням взяла верх. И суеверие: это лавка отца, а прежде она принадлежала деду и брату деда, которых Иньяцио не знал. Это часть их истории, как и кольцо, которое он носит на безымянном пальце под обручальным кольцом.

Он гасит свет, выходит из кабинета. Зевает. Возможно, ему удастся сегодня уснуть.

Слуги молча проходят по комнатам, гасят свет, ставят экраны у каминов – поленья догорают, тихо рассыпаясь в прах. Запираются двери.

Ночной дозор охраняет дом. Иньяцио не видит стражников, но как будто слышит их шаги – взад и вперед по саду. Он не может привыкнуть к этому «неизбежному» присмотру: в детстве он спокойно бегал по всему Палермо, от виа Матерассаи до Аренеллы. Теперь все изменилось.

Богатство притягивает беды.

Поднимаясь по лестнице, он снимает пиджак, ослабляет галстук. Проходит мимо комнаты матери – она наверняка спит. Мать все больше устает, с каждым днем слабеет. Надо попробовать убедить ее остаться жить в Оливуцце.

Доходит до детских, заходит в комнату Иньяцидду, приближается к кроватке. Сын спит, прижав ручку к губам. У него тонкие черты лица, как у Джованны, он очень подвижный, ему нравится быть на виду. Потом Иньяцио идет в комнату к Винченцино – тот спит, приоткрыв рот, закинув за голову руки. У него волнистые, как у отца, волосы; худенькое тело неприметно под одеялом. Иньяцио гладит сына, тихо выходит из комнаты. Интересно, кто родится – мальчик или девочка? Я бы хотел девочку, думает он с улыбкой.

Иньяцио доходит до своей спальни, там на табурете дремлет Леонардо, – но в доме все зовут его Нанни, – камердинер, нанятый по настоянию Джованны. Иньяцио трясет его за плечо:

– Нанни…

Невысокого роста, крепко сложенный, с густой копной черных волос, Леонардо вскакивает:

– Дон Иньяцио, я…

Тот останавливает его.

– Шел бы ты спать. Я покуда в состоянии раздеться сам, – говорит он с заговорщической улыбкой. Со слугами Иньяцио разговаривает на диалекте, чтобы они не чувствовали неловкости. Домашняя дипломатия.

– Что-то я сегодня умаялся, ждал-ждал вас, и вот… – кланяется Леонардо.

– Будет тебе, ступай, ложись. Завтра утром встаем в пять.

Камердинер, шаркая ступнями, исчезает за дверью, лепеча оправдания.

Иньяцио потягивается, снова зевает. Задергивает жаккардовые гардины, бросает на кресло пиджак, снимает жилет, ботинки, падает на кровать и закрывает глаза.

Сообщник усталости, всплывает воспоминание. Настолько явственное, словно в настоящем, оно затмевает все вокруг. Иньяцио кажется, вот он, снова юный, двадцатилетний, и на него не давит груз ответственности.

Марсель.

Цветет акация, на землю брошено покрывало. Запах свежескошенного сена, стрекот цикад, тепло. Солнечный свет проникает сквозь листву, ветер качает ветви. Его голова лежит у нее на коленях. Она гладит его волосы. Он читает книгу, потом берет ласкающую его руку, подносит к губам. Целует ее…

Стук в дверь.

Иньяцио открывает глаза. Солнце, тепло, цикады сразу исчезают.