Он снова в Оливуцце, в своей комнате, окончен праздник, который утомил его больше, чем день работы.

Он садится на кровати.

– Входите.

Это Джованна.

Она в кружевном капоте, волосы заплетены в косу, совсем девочка – на вид ей не дашь двадцати одного года. Несмотря на внешнюю хрупкость, она сильная женщина, она предана ему душой и телом, она влила в их семью новую, благородную кровь.

Джованна – надежный тыл, правильный выбор, спокойная жизнь, соответствующая статусу Флорио, представителям новой аристократии, опирающейся на капитал, на власть, на социальный престиж.

Она – мать его детей.

Вот о чем нужно думать, упрекает он себя. А не о том, что не можешь иметь. Никогда не смог бы иметь.

– Ты доволен сегодняшним днем? Все прошло хорошо, не так ли? – Джованна стоит посреди комнаты.

Он кивает. Он все еще далеко, в плену воспоминаний, и не может этого скрыть.

Джованна подходит, обхватывает руками его голову.

– Да что с тобой? – В ее голосе недоумение. – Я хотела поговорить о твоей матери. Меня тревожит, что она все меньше ест и ходит с трудом. Это нехорошо. Ты тоже этим обеспокоен?

Иньяцио качает головой, притягивает Джованну к себе, целует ее в лоб. Проявление нежности.

– Так, думал о разном.

– О работе? – настаивает Джованна, отстраняясь, чтобы посмотреть на него.

Иньяцио, как всегда, невозмутим.

– Ну да.

Он не хочет, не может прибавить к этому ничего, его пожирает чувство вины. Эта женщина любит его всем своим существом и отчаянно надеется на взаимность. Но какая-то его часть по-прежнему – и всегда – будет связана с воспоминаниями. Воспоминаниями, проникшими в саму его кровь. Биение каменного сердца эхом отдается рядом с сердцем из плоти.

Он кладет руку ей на грудь, ищет ее губы. Поцелуй теплый, и это тепло согревает его, превращается в желание.

– Джованна… – бормочет он.

Она отвечает ему, обнимает, притягивает к себе.

По телу Иньяцио проходит дрожь.

– Ты думаешь, еще можно? С ребенком…

Она улыбается, снимает с него рубашку.

Они занимаются любовью спешно, жадно припадая друг к другу.

После Иньяцио проваливается в глубокий, без сновидений, сон.

После Джованна грустит о любви. И о том, что ей никогда не догнать Иньяцио в мире его теней.

* * *

На праздник Богоявления семья вновь собирается в гостиной виллы в Оливуцце: взрослые поздравляют друг друга, дети радостно кричат, получив подарки. На столе после трапезы остаются цукаты, сухофрукты и немного ликера.

Слишком шумно, думает Иньяцио. Ему нужно поговорить о делах с Франсуа, мужем Джузеппины, а в гостиной это никак невозможно. Он приглашает зятя пройти в кабинет, и когда за ними закрывается дверь, в тишине у обоих вырывается вздох облегчения.

– Эти семейные обеды порой просто невыносимы! – скороговоркой говорит Франсуа, мешая итальянский, французский языки и сицилийский диалект. Он хорош собою, с подкрученными усами и ясными, добрыми глазами. Иньяцио нравится зять, он знает, что Франсуа искренне любит его сестру Джузеппину.

– Ты в курсе, что я приехал в том числе и по делам. Нужно было завезти кое-что в Палермо, в магазин к отцу, а также взыскать долги, которые… Кстати, могу ли я оставить на хранение в вашем банке несколько векселей?

– Безусловно. – Иньяцио наливает ему бокал марсалы, наполняет свой. – Хотел тебя спросить: есть ли новости об аренде складов в Марсельском порту?

Франсуа разводит руками, капля ликера падает ему на палец.

– Я нашел два. Оба подходят, хотя тот, что больше, расположен чуть дальше.

Иньяцио кивает. Иметь склад прямо в порту означает существенно сэкономить время и деньги.

– Как только вернусь в Марсель, передам все указания твоим поверенным. – Франсуа вздыхает. – Я хотел бы уехать как можно скорее, беспокоюсь о mon petit, малыше Луи. Нужно найти для него хорошего доктора. Здесь у вас хорошие доктора? Винченцино показался мне немного слабым…

– Да, к сожалению. У него часто бывает жар, здоровье не слишком крепкое. Теперь вот простудился, кашляет…

– Ах, какая незадача! Бедный малыш! К счастью, Жозефин, твоя сестра, с Луи не одна. У нас гостит Камилла Мартен Клермон.

Иньяцио не отрывает взгляда от стакана.

– Ты ведь знаешь, что она теперь Клермон, да? Она снова вышла замуж. За адмирала, хорошего человека.

Иньяцио вдруг кажется, что голос Франсуа доносится издалека.

– Да… – бормочет он. – Кажется, это было в начале 1868 года.

– Да. Ей не было и двадцати, когда она овдовела. Детей у них не было, и даже сейчас они, кажется, не могут их иметь. Она много страдала, но, похоже, смирилась… – Франсуа пожимает плечами и допивает марсалу. – Жизнь бывает очень несправедлива. Счастье так мимолетно на этой земле, – заключает он с досадой. В его голосе звучит грусть. Или косвенный упрек?

Иньяцио крепко сжимает толстостенный бокал из хрусталя. С усилием поднимает голову, напустив на себя безразличие, кивает.

И тут – удивительное дело – лицо Франсуа смягчается, печаль – или упрек? – исчезает.

– Когда я сказал, что еду в Палермо, она попросила передать тебе привет.

Иньяцио тяжело вздыхает.

– Я понимаю, – бормочет он.

Но не хочет ни понимать, ни знать, ни помнить.

Он проводит рукой по затылку, массирует затекшую шею. Опускает голову. Вздох, который не должен вырваться, давит ему грудь. Воспоминания не дают покоя.

Он, владелец литейного завода, винного производства, банка, десятков домов, флота из пятидесяти кораблей, – он боится встретиться взглядом с зятем. Но все-таки поднимает голову и смотрит на Франсуа.

– Передай и ей мой поклон.

Больше не может, не имеет права ничего сказать. Он должен жить настоящим.

* * *

Февраль 1872 года принес холод в мягкую сицилийскую зиму. Иньяцио вдруг замечает это, выходя из кареты, остановившейся у кладбища Санта-Мария ди Джезу, у подножья горы Грифоне: дыхание вылетает изо рта облачками пара.

Палермо далеко. Здесь только зелень и тишина. Серый зимний свет просачивается сквозь облака. Шум дождя, запутавшегося в ветвях недавно посаженных кипарисов, капли на листьях апельсиновых деревьев ненадолго отвлекают его от мрачных мыслей, сопровождавших на протяжении всего пути к кладбищу.

С годами пустота, возникшая после смерти отца, заволоклась пеленой суеты, но осталась глубокая печаль. Иньяцио считал, что научился с этим жить, что обрел покой в смирении и труде. Он продолжал мысленно разговаривать с отцом, хранил верность их маленьким совместным ритуалам, таким как послеобеденное чтение местной газеты «Джорнале ди Сичилия». И перенял привычку отца по утрам пить кофе в рабочем кабинете, в полном одиночестве.

И все же…

Однажды ноябрьским вечером, примерно год назад, его мать пошла спать, и он рассеянно попрощался с ней, поцеловав в лоб.

На следующее утро Джулия не проснулась.