норманнская и французская кровь, убеждены, что они – потомки олимпийских богов, а значит, и Флорио должны стремиться на этот Олимп.

Так и вышло.

Но бывают дни, а особенно ночи, когда амбиции отступают.

И тогда Иньяцио погружается в воспоминания о Марселе и думает, что это был самый счастливый период в его жизни: он видит себя двадцатилетним, вспоминает запахи, звуки загородного дома, аромат роз, дамского мыла, чувствует рядом с собой обнаженное женское тело.

Настоящее проклятие – не сознавать счастья, пока оно с тобой, и оценить его тогда, когда от него остается лишь эхо.

Иньяцио смотрит на могилу матери: Джулия Ракеле Порталупи, в замужестве Флорио. Женщина, которая знала все, которая всегда была рядом, которая любила, ничего не требуя взамен, которая всегда держалась на полшага позади.

Он назвал дочь, родившуюся в июне 1870 года, ее именем. Джулия Флорио. Его крошке сейчас полтора года.

Иньяцио слышит шаги за спиной, оборачивается.

Джакери улыбается – в этой улыбке утешение, не облекаемое в слова.

Иньяцио ничем не выдает своих мыслей.

– Работа сделана хорошо, – тихо говорит он. – Но могли бы почистить ступени…

Он прикасается к надгробию Джулии, подносит пальцы к губам и передает поцелуй холодному камню, затем осеняет себя крестным знамением. Джакери тоже крестится.

Дамиани Альмейда, заложив руки за спину, ждет их снаружи. Все трое идут к выходу, садятся в экипаж.

Иньяцио первым нарушает тишину:

– Надеюсь, вы простите меня, что я попросил вас сюда приехать, но я лично хотел осмотреть часовню после похорон матери.

– Вы довольны результатом?

– Очень, дорогой инженер.

Иньяцио забрасывает ногу на ногу, пальцы сплетены на колене, смотрит в окно. В небе за серыми рваными облаками появляются голубые просветы.

– Хотел поговорить с вами вот о чем: я думаю возобновить одно дело отца.

– Какое именно, скажите на милость? – Джакери морщит лоб. – Ваш отец много экспериментировал, было трудно уследить за всеми его идеями.

– Ваша правда. Я имею в виду текстильную фабрику, которую он хотел открыть в Марсале, рядом с винодельней. Но руки так и не дошли… – Иньяцио внимательно смотрит на Джакери. – Я слышал, что адвокат Морвилло занимается переработкой хлопка на своей маленькой фабрике здесь, в Палермо, и ищет партнеров. Он умный человек, работал в Министерстве образования. Мне нравятся его свежие идеи по организации производства… Постарайтесь выяснить его намерения, аккуратно, как вы умеете.

Джакери кивает.

– Он хочет перерабатывать хлопок, но это безумие. Неаполитанская конкуренция слишком сильна.

– Конечно, это безумие: хлопок с Сицилии отправляется для прядения в Неаполь или даже на север, в область Венето, а затем возвращается сюда для продажи. Его себестоимость вырастает неимоверно, лучше уж покупать английские или американские ткани. Но если мы можем повернуть ситуацию в свою пользу, отчего бы этим не заняться?

– Хорошо. Я все выясню.

Дамиани Альмейда смотрит на Иньяцио и молчит. Он восхищается этим человеком и опасается его. Иньяцио ничем не уступает отцу: как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. В нем чувствуется внутренняя сила и отчаянная решимость, скрытая хорошими манерами. Но Дамиани Альмейда знает: иногда любезность опаснее, чем грубость.

* * *

– Овощи, тушенные со сливочным маслом и слегка перченые, да, и кролик по-провански, – диктует Джованна. Донна Чичча старательно пишет, высунув кончик языка. – Из вина… подойдет «Аликанте», – заключает Джованна. Она хочет встретить Иньяцио в домашней уютной обстановке, где все заранее продумано до мелочей.

Донна Чичча складывает листок, велит горничной отнести его на кухню, потом переводит взгляд на Джованну и удовлетворенно кивает, оценивая ее черное платье с лиловыми вставками. Прошло всего три месяца со дня смерти Джулии, и траур еще продолжался в доме Флорио.

– Душенька моя, загляденье!

На лице Джованны появляется робкая улыбка. Она знает, что это неправда, что она далеко не красавица, но эта невинная ложь ей приятна. Донна Чиччиа обнимает ее за плечи.

– И не подумать, что раньше вы всего-то боялись. А какой стали отличной хозяйкой, и ви́на-то подбирать умеете!

– Ма… ма-ма…

Это малышка Джулия. Кормилица протягивает ребенка Джованне, и та улыбается, целует розовые щечки. Малышка хватает ее палец, тянет в рот.

– Моя красавица, сердечко мое, – щебечет Джованна, щекоча носом носик малышки, а та пытается ухватить маму за прядь волос. – Жизнь моя, любовь моя!

Донна Чичча смотрит на них, и на сердце у нее становится легче. Она так молила Господа – и не только Его – о том, чтобы ее крошка обрела душевный покой. Да, Джованна – ее крошка, не госпожа, потому что донна Чичча стала ей вместо матери, растила ее, всегда была рядом. Как она изменилась после замужества, размышляет донна Чичча, складывая сорочку, брошенную в изножье кровати. Ее крошка всегда была такой раздражительной, неуверенной в себе, ела так мало, будто хотела истаять, исчезнуть. Будто отказывала самой себе в существовании. А теперь она прекрасная мать и жена. Она даже немного поправилась, стала женственней. Ее крошка обрела покой или попросту смирилась? Донна Чичча не знает. Конечно, отношения у них с Иньяцио ни в какое сравнение не идут с отношениями другой пары, которую донна Чиччиа знает давно – имеются в виду родители Джованны, – у тех все ограничивалось взаимным безразличием. Разница между спокойствием Иньяцио и нервозностью Джованны казалась непреодолимой. Донна Чичча это сразу поняла, но надеялась, что все у них сгладится. Поэтому она молча наблюдала, выслушивала Джованну, утешала ее, вытирала ей слезы, как мать.

Джованна еще раз целует Джулию и передает ее няне.

– Скажите Винченцино и Иньяцидду, чтобы садились заниматься, сейчас придет учитель музыки. Я зайду к ним чуть позже.

Няня выходит из комнаты. Отвернувшись, донна Чичча начинает складывать лифы и хмурится. Мальчишки дома Флорио резвятся, как и все дети, но если Винченцино выслушивает замечания и всегда извиняется, то Иньяцидду не реагирует даже на шлепки.

– Ишь, сорванец… – вырывается у нее шепотом.

– Что вы сказали? – переспрашивает Джованна.

– Думала о господине Иньяцидду. Вот уж непоседа!

– Муж говорит, он еще мал…

– Воспитывать надо, пока поперек лавки лежит… – качает головой донна Чичча.

– Вырастет – остепенится, вот увидите, – отвечает Джованна, открывая шкатулку с драгоценностями, чтобы выбрать серьги. Кое-что – топазы, жемчуг, изумруды – досталось ей от Джулии. Почти всё унаследовали дочери, но Джованна не в обиде: эти украшения не слишком ей по душе, она находит их старомодными, а оправу слишком тяжелой. И они совершенно не годятся для траура. В итоге она выбирает длинные жемчужные серьги с ониксом.

– Интересно, что бы сказала на это моя свекровь? Кажется, Джузеппина и Анджелина в детстве были куда беспокойнее Иньяцио. – Джованна вздыхает. – В последнее время