— Я понимаю… И все-таки, может быть, припомните какие-то частности?

Опустив бессильно плечи, Аникина стояла передо мной, медленно выталкивая из себя слова непослушными губами:

— Он весь был какой-то другой, понимаете? Лицо, руки… Руки у него были обожжены… и шея тоже… Мне сказали, что его ударило током… И еще он весь был грязный — куртка, брюки…

— Грязный?

— Да, в пыли, в грязи… Как будто лазил в каком-то подвале… Но мне сказали, что его нашли за городом. Может быть, он перемазался в земле?

— Где сейчас эта одежда? — спросил Борзой. — Можно на нее взглянуть?

— Я… я не знаю, — беспомощно произнесла Аникина. — Я была потом сама не своя. Всем занимались ребята, его сослуживцы…

— Больше ничего не можете вспомнить, Галина? — поинтересовалась я.

— Больше ничего… Хотя… он был без шапки. Я обратила на это внимание, потому что последний раз я видела его в шапке — живым…

— Простите, а что за шапка? Как она выглядит?

— Да шапка как шапка. Старенькая, кроличья, серого цвета. Ухо у нее одно я сама ниткой подшивала…

Снова наступила тягостная пауза. Аникина едва держалась на ногах, словно этот разговор отнял у нее последние силы. Борзой смущенно крякнул и почесал голову.

— Большое спасибо, — сказала я. — Извините, что вас потревожили…

— Вам спасибо, — бесцветным голосом ответила женщина, выразительно глядя на деньги, лежавшие на холодильнике.

— Ну, мы, пожалуй, пойдем… Верно, Ольга? — обернулся ко мне Борзой.

— Да, мы уходим. До свидания, Галина!

— Главное, ты мужайся! Помни о ребенке! — рассуждал Борзой, натягивая куртку. — Это сейчас основное. Не предавайся отчаянью!

По глазам Аникиной было видно, что она ждет не дождется, когда мы исчезнем. Но Борзой копался и продолжал резонерствовать, словно ничего не замечая.

— Когда человек в горе, с ним надо как можно больше разговаривать! — назидательно пояснил он, когда мы с ним наконец покинули общежитие. — Ему нельзя давать замыкаться в себе.

— Это понятно, — ответила я. — Но вам не кажется, что мы с вами меньше всего подходим для этой роли?

— Для настоящего журналиста вы чересчур мнительны, — задумчиво сказал Борзой. — Хотя, может быть, это молодость? Нет, в ваши годы я был гораздо увереннее! Впрочем, это не мое дело. Вы где остановились?

— В гостинице «Приозерская», — ответила я.

— Готов вас подбросить, — любезно предложил Борзой. — А потом буду готовиться к вечернему визиту… Вы не забыли, о чем мы договорились?

Я опять полезла в сумочку.

— Держите две сотни, — сказала я. — Но в гостиницу я, пожалуй, сейчас не поеду.

— Что вы собираетесь делать? — подозрительно спросил Борзой.

— Пожалуй, я еще раз сгоняю к дому Караваева. Хочу спросить охранника, была ли на Аникине шапка.

— Вам это кажется важным? — недоверчиво спросил Борзой.

— Кто знает, что важно, а что нет? — возразила я. — Один господь.

К концу рабочего дня редактор Подколдин уставал так, словно не газету делал, а валил на делянке лес. Виной тому, конечно, пошатнувшиеся нервы и неумеренное курение, с которым Николаю Евгеньевичу никак не удавалось покончить, несмотря на торжественные клятвы, которые он давал самому себе каждое утро. Но вслед за утром следовал день, приносивший кучу забот и проблем, которые требовали расхода нервной энергии, и Подколдин незаметно начинал по привычке успокаивать нервы, смоля сигарету за сигаретой. К вечеру он был как выжатый лимон, а в левой стороне груди у него возникало неприятное ощущение, будто кто-то пощипывает — не слишком сильно, но настойчиво.

Сегодня это ощущение появилось уже с обеда, и так и не отпускало. Вдобавок перед глазами поплыли желтые круги. Когда наконец макет завтрашней газеты был сдан в типографию, Николай Евгеньевич был уже, можно сказать, на последнем издыхании.

Конечно, и день сегодня выдался необычный. Трудно и неудобно стоять на баррикадах, а никак иначе свое положение Николай Евгеньевич определить не мог. Конечно, за стояние на баррикадах благодетель Караваев платил ему неплохие деньги, да и в случае общего успеха перспективы открывались весьма соблазнительные, но сейчас иначе как мучеником за идею назвать себя Подколдин не мог. Тем более что дела шли из рук вон плохо.

С утра достал неугомонный Борзой — он предложил материал, начиненный именно тем, что мэр Гудков назвал инсинуациями, и Николай Евгеньевич отверг его. Но затем, встретившись с Караваевым, который был вне себя от свалившихся на его голову неприятностей, Подколдин получил указание «ударить по врагу из всех бортовых орудий», что означало использование именно инсинуации, а этого Николай Евгеньевич, будучи человеком осторожным, позволить себе никак не мог.

Но не мог он и ослушаться своего могущественного босса. Судьба газеты была целиком в руках Караваева, и хотя Подколдин не опасался остаться совсем без работы, он твердо знал, что более теплого места ему не найти.

Выполняя инструкции Караваева, он и на встрече с мэром рискнул выступить с туманными предостережениями, от которых ему самому сделалось не по себе. Но отступать было поздно.

Как назло, исчез Борзой. При всех своих недостатках Борзой был незаменимым работником, и никто не мог подготовить сенсационный материал так, как он. Он умел создать у читателя ощущение неотвратимой угрозы, практически ничего не сказав, ограничившись двумя-тремя намеками. Но журналист как сквозь землю провалился.

Пришлось львиную часть работы брать на себя. Ни один материал, касавшийся предстоящих выборов, не избежал редакторской правки. Не разгибая спины, забыв об отдыхе и пище, Николай Евгеньевич провел этот день в трудах и заботах, в результате чего номер ушел в типографию.

Завтра он должен был потрясти читателей и посеять в их душах сомнение относительно действовавшей власти… но потрясти не настолько сильно, чтобы власть предприняла ответные шаги. Как казалось Николаю Евгеньевичу, ему удалось достаточно искусно проскользнуть между Сциллой и Харибдой, выпустив ряд весьма острых стрел, но не снабдив их четкими координатами. Пусть читатель сам домысливает недоговоренное.

Наконец все закончено. Получив блаженную возможность расслабиться, Николай Евгеньевич откинулся в кресле, распустил галстук и закурил очередную сигарету, неизвестно какую по счету. Он мог бы этого и не делать, потому что кабинет и без того был пропитан, насыщен табачным дымом до предела, даже щипало в глазах и не помогала открытая форточка. Но от этой сигареты Подколдин испытывал особенное удовольствие, понятное только курильщикам.

Сквозь низкое окно, загороженное стальной решеткой, чернело ночное небо. С улицы доносились шарканье шагов и гул проносящихся автомобилей. В коридоре гремела ведром уборщица.