Ему что-то крикнули в ответ, но он не разобрал слов, только низкое рычание хищника перед броском.

Мужчины вооружены. Несколько человек в милицейской форме, еще двое в армейском камуфляже. Женщины. Старуха с иконой в руках. Белое вышитое полотенце, как при благословении и крестном ходе. Дети.

Они не воспринимают его как угрозу. Даже если он поднимет автомат. Будут идти и идти, пока не затопчут его или не поведут за собой.

Он может нажать на спуск. Тридцать патронов, одной очередью. Он не промахнется. Десяток, два он положит, убьет или ранит, это неважно. Остальные пройдут по телам, но телам своих, и по его телу тоже.

Он может выпустить очередь у них над головами, но вооруженные в толпе церемониться не станут.

Журавль в небе, сказал брат Старший Администратор. Хотите попробовать допрыгнуть?

Осталось всего метров пятьдесят. Толпа не спешит, толпе некуда спешить. Толпа всегда успевает.

Сзади послышался звук двигателя. Автобус.

Эти идиоты вернулись. Иван не ждал от бойцов такого самопожертвования. Даже не хотел его. Он желал распорядиться только своей жизнью, не подставляя других. Сколько там их пошло за ним? Десять? Двадцать? Весь взвод? Как в героическом кино про войны за Веру?

Застучали подкованные ботинки. Несколько человек. Немного — четыре или пять. Не оглядываться, приказал себе Иван. Он не хочет видеть лиц тех, кого обрек на смерть. Не приказом — своим примером…

Удар по ногам опрокинул Ивана на бетон. Автомат отобрали, руки вывернули за спину, резко, до хруста в суставах, до слепящей боли.

Иван попытался крикнуть, но рот ему заткнули его же собственной шапочкой. Щелкнули наручники. Вторые — на ногах.

Его подхватили, подняли вверх.

На лицах бойцов — черные маски. Они быстро донесли Ивана до автобуса, бросили внутрь. Там его подхватили, перенесли в глубину и аккуратно положили на пол прохода, на заботливо расстеленные одеяла. Укрыли другим одеялом с головой. Стукнула, закрываясь, дверь, автобус дернулся, быстро развернулся и поехал, набирая скорость.

Иван закричал и проснулся.

Тогда он закричать не смог. Тогда он глухо стонал, бился, потом кто-то, сжалившись, вколол ему снотворное.

Тогда он закричать не мог, зато потом просыпался с криком каждый раз, когда снова видел этот сон.

Иван сел на постели, посидел с закрытыми глазами, приходя в себя и дожидаясь, когда сердце перестанет колотиться.

Давненько его не посещало это сновидение. Очень давно. Слишком давно. В Святом городе это вообще произошло впервые.

Иван встал, глянул на часы, убедился, что еще есть время на душ и завтрак, пошел в ванную.

Вчера он послал-таки Токарева, предлагавшего ночевать у него, и Анджей Квятковский доставил Ивана домой. Как — Иван не помнил. Вроде бы в келью вошел сам. Сам расстелил постель и сам разделся. Сам — иначе одежда не была бы аккуратно сложена на полу возле кровати, а ботинки не стояли бы посреди письменного стола.

Или это у Анджея такое странное чувство юмора?

Вряд ли.

Иван принял душ, заглянул в холодильник и спросил себя, хочет ли кушать. И получил категорический отказ. С трудом справившись с приступом тошноты, Иван оделся и вышел из дома.

Тут до Конюшни было совсем недалеко. Раньше, рассказывали, общежитие оперов находилось в районе Масличной горы, на службу приходилось двигаться через Львиные ворота по Виа Долороза. Потом кто-то из начальства сообразил, что получается профанация, и даже подумали о составлении специального маршрута, не совпадающего с Крестным путем.

В конце концов, общежитие устроили почти возле самой Конюшни на Храмовой горе. За что опера были начальству почти благодарны. Особенно по понедельникам, которые традиционно были днями тяжелыми.

И не столько из-за выпитого за два выходных дня. Идти на работу было тяжело из-за накачки. Из-за мысли о накачке, о двух часах никому не нужного словоблудия в исполнении либо отца Серафима, или иезуита отца Стефана.

И злило вовсе не то, что нужно было пересидеть выступление одного из священников — в конце концов, совещания и планерки были ненамного веселее — дело было в другом. Ну не получалось у оперов просто переждать болтовню от трибуны. Не выходило — и все. Сколько раз уже и спорили, что никто не влезет в спор со святыми отцами, назначали друг другу штраф за несдержанность и болтовню — ничего не помогало. Священники неизбежно выводили аудиторию из равновесия, заставляли спорить и пытаться что-то доказать.

Вот эта обреченность и раздражала. Неприятно, что кто-то легко, одним движением руки может вывернуть тебя наизнанку, заставить дергаться, как лягушачью лапку под действием тока.

Поэтому накачка делала всех оперов мрачными и угрюмыми с самого утра, даже еще и не начавшись. Правда, после нее настроение у всех значительно улучшалось — и это было еще одной раздражающей загадкой священников из Конюшни.

Зал для собраний был не слишком большим — мог вместить полторы сотни оперов в случае необходимости плюс приглашенных участников, от начальства до почетных гостей. Правда, на памяти Ивана, зал целиком так и не заполнялся. Опера несли службу постоянно, с полсотни всегда было на постах и заданиях, кто-то в командировке, отпуске или на больничном.

Сегодня для накачки собрались человек шестьдесят.

Кресел в зале не было. Не кинотеатр, объяснил как-то отец Серафим. Длинные сосновые скамейки, даже не крашенные, а лишь тщательно ошкуренные и отполированные задницами слушателей, составляли обстановку зала для собраний. Ну и еще трибуна, такая же простая. Вызывающе простая.

Первые ряды были свободны, как, впрочем, при размещении народа на любом официальном и малоинтересном мероприятии. Люди норовили забиться подальше от трибуны. Иван всегда садился на третий-четвертый ряд, прекрасно понимая, что если начальство или кто-то из священников заставит пересаживаться поближе — а это происходило регулярно, — то вперед перемещаться будут именно задние ряды. И рассаживаться на первой скамейке под пристальным взглядом начальства.

Обычно перед накачкой опера переговаривались, обсуждали последние новости и происшествия за выходные. Сегодня все рассаживались молча, лишь поздоровавшись друг с другом.

Ивана это вполне устраивало. Он перехватил несколько взглядов в свою сторону, услышал краем уха, как кто-то сказал: «Ванька пришел», — но с вопросами и сочувствием никто не лез.

И слава богу.

Вошел Токарев, осмотрел зал, чуть вытянув шею и шевеля губами, будто и вправду пересчитывал собравшихся. Чуть дольше, чем на остальных, задержал взгляд на Иване. На секунду-две, не больше.

— Где Виноградов и Крамер? — спросил Токарев.

— Тута! — громко ответил Виноградов, а сидевший с ним рядом Крамер молча поднял руку.