Ефимов осветил меня фонарем.

– Ты что здесь шатаешься? – строго и трезво спросил меня Самсонов.

– Не я шатаюсь… Вы убили… Я слышал очередь…

– Да, я убил подлеца, заснувшего на посту! – преспокойно заявил Самсонов. – Другим наука.

Убил… И закон на его стороне. Какой закон? Куча параграфов. Они делают неподсудным преступление Самсонова. Военный трибунал, возможно, оправдает, даже похвалит его: «Заснуть на посту! Да еще в тылу врага! Рисковать жизнью бойцов, судьбой отряда!» Но если разобраться по-человечески? Беднягу нельзя было ставить на пост – он не спал прошлую ночь, не знал армейской дисциплины, плохо знал партизанские порядки. Формально он человек гражданский… Кроме того, никакой серьезной опасности не было – ни немцы, ни полицаи, если не считать неудачной карательной экспедиции, вот уже почти два месяца как не появлялись близ леса. Самсонову это хорошо известно – ездит же он ночью без особой охраны из Александрова в лагерь!

– И правильно сделали, Георгий Иванович! – поддакнул Ефимов. По этому тоже не видно было, чтобы он много выпил.

– Жестоко, бесчеловечно! – выпалил я.

– Жестоко? Ты опять?.. – холодно переспросил Самсонов. – Если бы ты не был таким нежным отроком, я назначил бы тебя своим комиссаром, – с издевкой сказал Самсонов. – Да вот только ты устав плохо знаешь, лезешь ко мне с критикой.

– Его кровь пугает, – вставил Иванов – Суворов, громко, судорожно икнув.

Самсонов тихо рассмеялся вдруг, не раскрывая рта. Он подошел, хромая, ко мне:

– Послушай-ка, чистюля! Я люблю парней за то, что они не девки. А девок, – он усмехнулся, – за то, что они не парни. А ты? Не парень, не девка. Помнишь, обещал я помочь твоему воспитанию, научить тебя дисциплине, сделать из тебя мужчину. Так вот, я установил, что в Рябиновке живет одна шпионка. Она выдала гестапо семью партизана, и немцы всю семью вырезали. Она выдала гестапо нашего связного. Ее необходимо убрать. Ее и дочку ее, соучастницу, девчонку лет пятнадцати. Тебе их укажет Богданов, Так вот! Сделать это я поручаю тебе. Жестоко, но справедливо. Война все спишет. Старуху эту и девчонку… и еще там у ней, кажется, сестренка есть…

– Ну зачем? Месяцев десять ей! – возроптал трезвым голосом Ефимов.

– Убрать! Всех убрать! Когда командир приказывает расстрелять предателя, солдат не спрашивает «за что?», а говорит «так точно». И помни, если на этот раз повторится известная тебе история, расстреляю. Уничтожь всю семью. Дом сожги дотла. Так я решил. Кровь за кровь, семью полицейского за семью партизана! Зуб за зуб. Не поможет – челюсть за зуб вырву! Об исполнении доложишь. Иди!

В темноте неожиданно послышался раздраженный голос Ольги:

– Жора? Это ты? Где это ты шляешься? Обещался к ужину быть!

– Но, но! – крикнул не очень храбро в темноту Самсонов. – Не подрывай авторитет, не то я не погляжу…

– Ишь развоевался…

Утром, проведя бессонную, мучительную ночь, я отправился с Богдановым в Рябиновку. Богданов подтвердил слова Самсонова.

– Я эту гадюку хорошо знаю! – говорил он мне, мрачнея. – И Гущин с ней знаком. И Гришка, агент наш. Это она его выдала немцам. Мы у ней втроем батраками работали зимой, семь шкур с нас спустила – грозилась, что выдаст нас немцам, как окруженцев, ежели прохлаждаться будем. Вот и Блатов тебе это подтвердит – он же из Рябиновки. На деревне ее все лиходейкой зовут. Муженек ее уже тогда сволочью был – первым по своей охоте в полицию подался. А девчонка ее сведения отцу в Пропойск в гестапо носила. Девчонка еще молоденькая, несмышленая, а мать заставляла ее бегать в лес, снимать одежду с наших убитых красноармейцев…

– И это все, что ты знаешь?

– Мало тебе?

– Сколько лет девчонке?

– Девка на возрасте – шестнадцатый пошел.

– Пятнадцать… Ах, черт побери!

– А тебе-то сколько?

– Мне? Восемнадцать! Сравнил тоже!

– Ну, так Боровику было всего четырнадцать!

– А старухе сколько?

– Какая там старуха! Лет сорок с хвостиком этой ведьме… Да брось ты, Витька, рассусоливать, метриками интересоваться! – разозлился вдруг Богданов. – Пусть у начальства об этом голова болит, наше дело телячье, сказано – сделано! Не нам отвечать.

Богданову, я видел, все ясно. Он готов в любую минуту выполнить приказ Самсонова. Тот же Богданов, что не помешал Самсонову добить Богомаза… Выполнить любой приказ для него легко и просто. Не выполнит он приказа – его накажут, а если выполнит ошибочный или преступный приказ – накажут командира.

Эх, нет больше с нами Богомаза, нет человека, который мог бы подсказать мне, посоветовать. Как возмущался он тогда намерением Самсонова расстреливать семьи полицейских! Но ведь и Богомаз говорил, что мы должны беспощадно карать прямых и деятельных пособников врага.

Утром, уже не в первый раз, я высчитал приблизительно по карте, что до линии фронта было около трехсот километров. «От Казани до Москвы около семисот километров! – уговаривал я себя. – Ты ведь и тогда не рассчитывал на мягкий вагон. На своих двоих дойдешь. И почему тебе кажется этот план фантастическим? Надо, надо знать Большой земле о Самсонове». И тут же отвечал себе: «Убежишь, перейдешь через фронт – Самсонов радирует туда, и там тебя встретят как дезертира, как изменника!»

Я уговорил Богданова отложить расстрел до вечера. Он охотно согласился – зачем шумиху поднимать в селе? Мы остановим группу на опушке леса близ Рябиновки. Вспомнив, что в Рябиновке живет жена нашего Блатова, я, оставив товарищей в лесу, незаметно пробрался к ее хатенке. Блатова подтвердила каждое слово Богданова: «Давно эту гадину порешить нужно!» А в лесу меня ждал сюрприз: Блатов и Богданов задержали на пропойской дороге молоденькую миловидную девушку с ивовым лукошком.

– Вот! – сказал Богданов, завидев меня. – Она самая! Дочь гестаповки. И вот! – Он торжествующе помахал бумажкой. – В лукошке нашел – на дне, под яйцами, под лопухом. Читай!

Я вышел на дорогу, где было светлей. Строки, старательно выведенные почерком малограмотного человека… Число, месяц… Восемь бандитов, один велосипед, два «кулямета»… Несли раненого. Пришли от Васьковичей… Ушли в лес… Опять заходили к Благовой. У нее муж в партизанах. Разговаривали с… Подписи не было.

– Кто писал?

– Мамуля. Дяденька, я ничего не ведаю…

Я вздохнул свободно, полной грудью. На этот раз приказ Самсонова совпал с приговором совести. Эта девчонка и мать ее – жертвы немцев, растливших их души, сделавших их предателями своего народа. На головы гитлеровцев падает вина за их смерть. «Моя честь – моя преданность». Таков девиз эсэсовцев. Нет, я подчиняюсь – не слепо, а с широко открытыми глазами – самому могучему закону на советской земле, занятой сейчас врагом: совести патриота. Моя честь – моя совесть…