Кизелова, если была нужда – еще кого-нибудь, собирал у них материалы и с ними один раз в десять дней, как турист, которого невозможно было отследить, приезжал ко мне в Боровск. А внимание ко мне, поскольку вел я себя тихо, не было таким, чтобы устанавливать слежку за каждым редким гостем. Меня, в свою очередь, выпускали из Боровска только на три дня в месяц, чтобы повидаться с женой, детьми, матерью – я был под надзором, мне нужно было получать разрешение в милиции, отмечаться, когда я приезжал в Москву, отмечаться, когда уезжал. И если бы я в эти легко контролируемые три дня с кем-то постоянно виделся – это было бы сразу заметно. Иногда в Москве за мной устанавливали слежку, но она ничего не давала. Поэтому все материалы я получал только от Володи в Боровске, но, конечно, это был совершенно хаотичный набор записок, сведений из лагерей и тюрем, а иногда документов, присылаемых или написанных разными людьми из разных мест Советского Союза. Собиралось до 50 машинописных страниц. Я их редактировал, делил по разделам, перепечатывал на своей маленькой новой, специально купленной, и, соответственно, в КГБ не зарегистрированной, пишущей машинке. А километрах в пятнадцати от Боровска находился какой-то биологический институт, и там работал парень, который тоже раз в десять дней приходил ко мне, получал мой экземпляр и отдавал мне перепечатанные им десять экземпляров предыдущего выпуска. Он не встречал никого другого, не видел никаких материалов (Федя Кизелов сделал мне схрон, который гэбисты так и не нашли), он только перепечатывал семь или десять экземпляров на хорошей машинке и приносил их мне. Раз в десять дней шесть экземпляров у меня забирал Федя, и два из них приносил Елене Георгиевне. Он был известной фигурой. Когда меня арестовали, я месяца через два сам сказал, что редактирую «Бюллетень „В“», но только потому, что понял – недели через две следователи сами это поймут и начнут меня изобличать. Мне хотелось лишить их этого удовольствия.

А пока до них это не дошло, они даже пытались меня убедить, что я беру на себя вину Феди, очевидного для них, но ни разу не изобличенного сотрудника «Бюллетеня». Но у меня на столе при обыске они нашли незаконченную, написанную мной от руки вторую часть статьи редактора, а у переписчика – он перепечатывал предыдущий выпуск бюллетеня – первую часть этой вполне очевидно моей статьи. Да к тому же за обещание сохранить за ним квартиру в институте он, конечно, рассказал следователям все, что знал, а знал, естественно, немного, но получал от меня готовый номер Только однажды случайно встретил у меня Федю Кизелова.

Единственный раз, когда я решил прийти со всеми повидаться – ожидалось человек двадцать знакомых и незнакомых – мне уже не хотелось бесконечно отказываться – был день рождения Софьи Васильевны Каллистратовой. Она жила практически в общем дворе с Синявским, с предыдущей его квартирой в Скатертном, до того, как Марья Васильевна, разбогатев, купила новую. Но Софья Васильевна не знала, кто много лет был ее соседом. Я ей подарил очень редкую и красивую, с какими-то жучками, французскую фаянсовую тарелку XVIII века из Люнневиля. Софья Васильевна была в недоумении, что меня огорчило. Для меня свобода и культура были нераздельны.

Это был очень трудный конец 1982 года. Против Софьи Васильевны уже было возбуждено уголовное дело по статье 1901, и для роспуска Хельсинкской группы у Елены Георгиевны были две причины. Одна из них заключалась в том, что несколько человек – например, Эдуард Лозанский – использовали Хельсинкскую группу для внедрения на Запад, будучи сотрудниками КГБ. Сначала они входили в Хельсинкскую группу, и с такой репутацией успешно выполняли на Западе задания Лубянки. Это было легко – ведь их «высылали как политических». Елена Георгиевна довольно быстро это поняла и прекратила прием новых членов.

В результате в Московской Хельсинкской группе тогда, кроме Елены Георгиевны и Софьи Васильевны, оставался только профессор Наум Мейман, который далеко не все документы подписывал. И все же Хельсинкская группа продолжала выпускать обвинительные документы. Но теперь Елене Георгиевне внятно объяснили, что если группа продолжит работать, Софья Васильевна будет арестована. Софья Васильевна сказала мне в день своего рождения: «Наверное, я умру в тюрьме». В это время гоняли по дальневосточным этапам 70-ти или 80-летнюю украинскую правозащитницу Оксану Мешко. Софья Васильевна понимала, что в свои годы она не выживет.

Елена Георгиевна пришла с опозданием, по обыкновению очень веселая, держа на вытянутых руках доску с пирогом. И на вопрос: «А с чем пирог?», ответила: «С любовью».

В «Бюллетене» обозначились свои проблемы. Я был категорически против того, что привычно хотела Ася Лащивер – чтобы бюллетень размножался в Советском Союзе. Она была давним самиздатчиком, ей очень хотелось всем рассказать, что делается в СССР. Лена Кулинская была за то, чтобы сотрудничать с НТС. Я, в отличие от нее, занимался эмигрантской литературой, и понимал, что в НТС половина сотрудников из КГБ, и было совершенно очевидно, чем это сотрудничество закончится. Лена меня послушала. Но Ася, по-моему, не очень. Я говорил ей: «Кто-то из тех, кому вы его дадите, в конечном итоге поможет выйти на вас, потом на меня – и не будет «Бюллетеня». Сегодня наши материалы слышат по всем радиоканалам десятки, если не сотни тысяч людей, а вы можете дать трем-четырем знакомым, рискуя главным делом».

Мой арест, как и ожидалось, был результатом случайности. Формально я поехал в Калугу в контору газовых котельных (иначе я не имел права выехать из Боровска), но на самом деле к Диме Маркову, который переснимал наши бюллетени, и к дядюшке Богословского забрать у него номера «Континента». За Димой Марковым следили, но мне это не приходило в голову, и я это слишком поздно понял. Только выйдя от Димы, я увидел машину с антеннами – совершенно очевидно слушали наши разговоры. Его окна выходили не на ту сторону, где был подъезд, а потому, входя к нему, машины я видеть не мог.

Меня задержали на вокзале, чтобы проверить портфель. Сначала книги в портфеле никакого интереса у милиционера не вызвали. В милиции и прокуратуре я честно объяснил, что я библиофил, у меня в Калуге выдалось свободное время, зашел выпить пива, увидел на столике в пивной на нижней полке пачку каких-то книг, завернутых в газетку. Газетку я выбросил, а книжки положил в портфель – но пока еще не успел посмотреть, что там. Все это не имело значения: