Но если Муру было не очень уютно у Асеевых, то и им, должно быть, было не очень-то уютно с ним! Он не был тем мальчиком-сиротой, которого можно было пригреть, приласкать, «взять в сыновья», как того хотела Марина Ивановна. Да и дался ли бы он кому в сыновья – разве что Муле, к которому был очень привязан, да и то скорей в товарищи. А Асеевых, всю жизнь проживших бездетными, вряд ли увлекала перспектива обзавестись на старости лет столь трудным великовозрастным и чужеродным пасынком!

Асеев в течение всего сентября так и не собрался в Москву, как говорил об этом Муру… Зная, как Асеев боялся смерти, трудно предположить, чтобы он всерьез думал о поездке из мирного Чистополя в Москву под бомбежки, даже если бы его и вызывали! А те, кто жил в Чистополе, говорили, что Оксана уже с лета готовилась к зимовке, запасалась дровами, набивала погреб, готовила всякие соленья, варенья. И не обронил ли Николай Николаевич в тот первый вечер по приезде Мура из Елабуги фразу, что его с женой вызывают в Москву, специально для того, чтобы Мур не остался в Чистополе? Ведь останься Мур в Чистополе, это легло бы бременем на Асеева, ему бы пришлось нести ответственность за него… А так получилось, что вроде бы все для Мура было сделано, и Мур ни о чем не догадался.

Догадалась спустя много лет Аля, вернувшись из Туруханской ссылки. И резко порвала тогда с Асеевым.

Асеев? Странно, мы с ним столько встречались, а осталось от него скорей только чисто внешнее впечатление. Он был серебристо-пепельный, ртутно-серый! Серебристо-пепельные волосы, гладко зачесанные на косой пробор, пепельная бледность лица, бледные губы, серо-ртутные глаза. Почти всегда в сером или в синем костюме. Пестрый, нарядный галстук бабочкой особо подчеркивал пепельную мертвенность его лица. Всегда надушен, элегантен, артистичен. А человек? Какой он был человек? Он как ртуть ускользает, его не ухватишь… Говорят, был хитер, «хитрый лис Асеев», наверное, так. Осторожен – это точно: умел сказать, ничего не сказав, умел увернуться от удара и не получить нокаута на том ринге, где в те времена поэты без боксерских перчаток добивали друг друга, самоутверждаясь и самовозвышаясь… Очень берег себя, очень боялся умереть. Они вместе с Тарасенковым в 1947 году были в подмосковном туберкулезном санатории, куда я часто приезжала, и мы старались отвлечь Асеева от мрачных мыслей. Мы с ним встречались еще до войны. Раз даже мы совпали с Мариной Ивановной, столкнувшись с ней у ворот дома, где жил Асеев, в проезде Художественного театра. А после войны мы лет восемь, до самой смерти Тарасенкова, снимали дачу на Николиной Горе, где Асеев построил себе отличный дом. Тот, в который он приглашал когда-то Марину Ивановну, так и не был достроен до войны, и теперь приходилось начинать все заново.

Однажды зимой, когда на участке были свалены еще только бревна и доски, Асеев привез нас на Николину Гору на своей машине, кажется, это была одна из первых его «Побед» первого выпуска. Сам он машину не водил, у него был шофер. Мы хорошо погуляли в заснеженном лесу, замерзли, и я, разложив бутерброды на свежеоструганных, янтарных от солнца досках, собиралась напоить всех горячим кофе. Но термос выскользнул у меня из рук и разбился. Асеев негодовал, он готов был меня поколотить, готов был расплакаться как ребенок, он так хотел выпить горячий кофе, он наговорил мне кучу грубостей, а на обратном пути подлизывался, целовал руки и рассыпался мелким бесом! Был и еще один случай в 1956 году (я привожу это все к тому, чтобы как-то уяснить и понять тот эпизод в церкви, связанный с Мариной Ивановной, о котором я расскажу позже). Так вот, вскоре после смерти Тарасенкова я как-то шла через проезд Художественного театра, где теперь на выступе стены высечен на камне такой непохожий на себя Асеев, – и вдруг кто-то крикнул: «Ма-ха-он-чик!» Так называл меня Тарасенков, интонация была его, и голос как у него, и я чуть не попала под машину…

Асеев нагнал меня и схватил за плечо.

– Какого черта вы лезете под машину?

– Так это вы кричали? А ведь меня так звал только Толя…

Асеев побледнел, хотя, казалось, лицо его бледнее быть не может, схватился за голову.

– Осел, старый дурак! Как я смел! Дайте мне по морде, ну выругайте меня! Что же вы молчите? Я, когда вас увидел, так отчетливо вспомнил Анатолия Кузьмича! Вспомнил, как он кричал на Николиной Горе в лесу…

И разрыдался. Буквально разрыдался, и мне пришлось его еще успокаивать, затащив в подъезд Художественного театра, так как прохожие останавливались и обращали на нас внимание.

Мне казалось, он был всегда слишком возбудимым и нервным.

А на Николиной Горе мы встречались чуть ли не каждый день, а уж в субботу, в воскресенье обязательно, когда Тарасенков приезжал из города, из редакции. Асеев заходил к нам узнать, что в Москве, в Союзе писателей, какие новости, какие ходят слухи. Тарасенков в это время редактировал его книгу, и Асеев посвящал ему целые стихотворные послания. И часто, идя в лес, мы заходили на дачу к Асеевым. Оксана развела на участке огромную плантацию ягод, и мы покупали у нее клубнику и смородину. Наш сын не любил бывать у них. Оксана не позволяла ему самому срывать ягоды, и мне казалось, что вообще дети их обоих раздражают. Разговора о Чистополе не помню. Может, Асеев с Тарасенковым и говорили, но не при мне. А вот с Оксаной мы говорили о Чистополе. Это было уже в конце семидесятых годов, после смерти Николая Николаевича. Я была у нее в проезде Художественного театра в опустевшей и обветшавшей квартире… Мне неприятен и горек был наш разговор, хотя я была уже подготовлена к тому, что Оксана очень недобро говорит о Марине Ивановне и Муре, вспоминая чистопольские дни, и, видно, не отдает себе отчета в том, что ее рассказ весьма нелестно характеризует и ее самое, и Асеева. Многие, кто встречался с ней, в частности Руфь Вальбе, которую Аля называла «ангелом-хранителем теток» (та жила в Мерзляковском с Елизаветой Яковлевной Эфрон, ухаживала за ней и за Зинаидой Митрофановной), Руфь как-то по издательским делам Асеева пришла к Оксане. Зашел разговор о Цветаевой, и Оксана, не подозревая, с кем имеет дело, выложила все то, что впоследствии рассказала и мне. Я записала наш разговор слово в слово – как было сказано и что было сказано – и передаю в несколько сокращенном виде.

Поднимаясь тогда по лестнице к Оксане, я вспомнила, как зимой 1940/1941 года мы поднимались с Тарасенковым по той же лестнице вместе с Мариной Ивановной, которую встретили у ворот, и как перед нами на площадке вырос вдруг чей-то зад: кто-то, стоя на четвереньках, обшаривал ступеньки рукой. Это оказалась Оксана, у нее из кольца выпал бриллиант, она уже обыскала всю квартиру и думает, что когда утром мыла лестничную площадку, то обронила камень именно здесь. Нам ничего не оставалось, как тоже начать шарить руками по ступенькам. Марина Ивановна тогда сказала что-то вроде того, что если с бриллиантами на пальцах мыть пол, то, пожалуй, и есть смысл их носить!

Я напомнила Оксане об этой истории и о том, как она просила тогда не говорить Николаю Николаевичу, чтобы он не расстроился. Она огорченно вздохнула – бриллиант так и не нашелся, а про Марину Ивановну сказала с раздражением, что той с нами не было и что вообще она у них никогда не бывала, может быть, раз только и зашла вместе с Крученых. Я стала говорить ей, что Марина Ивановна очень подружилась в ту пору с Николаем Николаевичем, я это знаю, и есть записи Мура, и Борис Леонидович пишет об этом же.