от своего изящного почерка, давайте-ка пропустим пару ненужных строчек, а то до ночи просидим. И снова начинает диктовать: liberavit et absolvit ab eius servitute. Затем, пропустив все условия, сразу переходит к заключению и тому, что дарит Катерине. Я судорожно записываю, должно быть, почерк мой становится все хуже, возможно, я даже делаю ошибки, так до конца и не осознав, что произошло. Внизу вычерчиваю свой сигнум, поспешно, небрежно, надеясь только, что наш малыш Леонардо не унаследует моих скудных способностей к рисованию.

В заключение вывожу подпись, еще более пышную, нежели обычно, так меня переполняет счастье: «Ego Petrus Antonii ser Petri de Vintio civis et notarius Florentinus Imperiali auctoritate iudex ordinarius notariusque publicus de omnibus et singulis suprascriptis rogatus fui et meo solito». Я сворачиваю пергамент и дрожащей рукой протягиваю его Катерине. Мечта сбылась. Она свободна. С этого мгновения.

Напряжение спало. Теперь и в самом деле все кончено. Нас тянет обняться, мешает лишь нужда соблюдать приличия и достоинство. Счастлива даже монна Джиневра. Прежде чем отпустить меня восвояси, она хочет перемолвиться еще парой слов. Остальные уже спустились во двор и, укрывшись в повозке, мчатся в сторону замка, поскольку начинается ливень. В зале только мы вдвоем. За этими стенами незамужнюю женщину ждет множество опасностей, говорит Джиневра. К несчастью, в этом мире женщина никогда не бывает по-настоящему свободной. Свобода – всего лишь иллюзия. Всегда есть кто-то, готовый воспользоваться ее слабостью, навязать свою волю, совершить насилие или бесчинство. Вот почему она не хотела отпускать Катерину. Но теперь та вылетела из клетки, и я должен поклясться именем Господа нашего, что я обеспечу не только будущее ребенка, но и будущее самой Катерины, насколько того позволит нынешнее общество. Мне предстоит со всей возможной тактичностью подумать о ее счастье, ее свободе, завоеванной ценой стольких страданий.

И последнее, а потом можете идти, сказала она, протянув мне свернутую салфетку. Внутри оказался медальон с ликом Мадонны, переломленный пополам. Я с тяжелым сердцем понял, что это значит, и Джиневра немедленно мне это подтвердила. Вторая его половина – в Воспитательном доме, на шее нашего с Катериной первенца. Если я решу отыскать его и помочь на жизненном пути, Господь вознаградит меня за это, а этот знак поможет мне узнать малыша: половинки идеально совпадут. Монна Джиневра велела окрестить его двумя именами, первым она выбрала, потому что ей казалось правильным, чтобы ребенок носил имя того, кто несет тяжелую ответственность за его зачатие; второе предложил Донато, вероятно, с сожалением вспоминавший об отце, которого оставил еще в детстве. И теперь ребенок, старший брат Леонардо, зовется Пьеро Филиппо.

С огромным трудом, борясь с проливным дождем, я добираюсь до палаццо Кастеллани, а кругом носятся люди, с воплями бросаясь закрывать свои дома и лавки, поскольку Арно поднимается и может выйти из берегов. Мне хочется попрощаться с рыцарем и его женой, а также с Катериной и Леонардо. Завтра утром я отправлюсь в Винчи, и меня ждет множество дел. Сегодня, не желая никого стеснять, я уже заказал каморку на постоялом дворе Гуанто, это практически напротив, у монастыря бернардинцев, лишь бы Арно не разлился и не унес нас всех. Я кланяюсь монне Лене и ее дочери Марии, обнимаю Катерину, которой нужно поскорее переодеться, а потом покормить Леонардо. Я провожаю их глазами и сердцем: мы снова увидимся только после моего возвращения, а я вернусь только тогда, когда сделаю то, в чем поклялся монне Джиневре. Не знаю пока, как этого добиться, но как-нибудь справлюсь. Провидение, помогавшее нам до сих пор, не оставит нас на полпути к цели.

Я остаюсь наедине с рыцарем, впервые спустившимся со своего Олимпа. Он приглашает меня задержаться на минутку, наливает бокал лучшего вина с собственных виноградников в Антелле. Мы впервые пьем вместе. Да, вино и впрямь хорошее. Согревает, ведь с меня все еще льет. Катерина забыла на столе свой пергамент, для нее он не имеет значения, есть куда более насущные вещи, о которых стоит подумать. Развернув его, рыцарь вдруг хохочет. Поистине великим, говорит он, может считаться нотариус, умудрившийся заверить договор даже в будущем. И он сует мне под нос datatio, где написано: die secunda mensis decembris. Да откуда же декабрь? Сегодня 2 ноября! Выходит, из-за меня ему придется заплатить монне Джиневре еще за месяц найма кормилицы; и рыцарь снова хохочет. Как можно совершить такую грубейшую ошибку? Я ведь экзамены проваливал из-за меньшего! Снова взглянув на имбревиатуру, которую я упрятал в сумку, чтобы уберечь от дождя, я обнаруживаю еще большую путаницу: там я написал die XXX octobris, потом поспешил исправить, но не на 2 ноября, а на die prima novembris. Так какой же сегодня день? Пустое, заключает рыцарь, залпом опорожняя бокал чистейшего горного хрусталя, какое это теперь имеет значение? Что есть время? Что есть дни, месяцы или даже годы в масштабах Вселенной? Ничто. Взмах крыльев бабочки.

* * *

Донато

Дом на виа ди Санто-Джильо во Флоренции,

16 апреля 1466 года

Говорят, когда подходит время оставить земную жизнь, перед глазами проносится все, что случилось пережить, даже то, что давно забыто, чему ты позволил раствориться в ночной темноте. Быть может, сами засовы и решетки телесной тюрьмы начинают ослабевать и таять, и тогда из глубин, из самых сумеречных уголков души, свободных от этих оков, возникают призраки прошлого, сперва как робкие посетители, трепещущие, боязливые, затем все назойливее и громче, как вышедшая из берегов река, внезапно, одномоментно заполняя собой все комнаты. Это происходит со мной уже две-три недели, пока снаружи зарождается чудо или иллюзия новой весны, которой мне уже не испытать. Я четко осознаю, что эта весна станет для меня последней. Когда являются знаки, куда более ясные и очевидные, чем даже физическая боль, уже несколько месяцев назад приковавшая меня к постели и каждый день забирающая еще немного крови и дыхания, то и в самом деле настало время завершать мою историю. Miserere mei, Domine, quoniam infirmus sum.

Я словно очнулся от долгого сна. Прямо сейчас, оказавшись на пороге сна еще более долгого, глубокого, без сновидений. Я помню все. Каждое событие, даже самое незначительное. Отца, допоздна работавшего в том самом доме, где теперь умираю я, в большой комнате на первом этаже, ныне пустой и заброшенной, но бывшей тогда сердцем его лавки и всей жизни, с видом на огород, которого больше нет, во времена оны залитый солнечным светом, которого тоже больше