разу не приходилось составлять договор, в котором я, хоть напрямую и не упомянутый, являлся бы не только нотариусом, но и одной из сторон. Продолжаю actum указанием места: в приходе Сан-Микеле-Висдомини, в присутствии свидетелей. Далее следует оговорка относительно главы семьи, поскольку монна Джиневра – женщина и, согласно варварскому лангобардскому праву, которому мы до сих пор столь безрассудно следуем, не может заключать сделок, не будучи уполномоченной своим синьором и господином, чью роль на протяжении жизни женщины может исполнять отец, муж или близкий родственник, но непременно мужчина. В случае Джиневры глава – ее муж Донато, тем временем уже играющий с волчком, принесенным Катериной для Леонардо.

Я зачитываю заявление Джиневры о ее законном и исключительном праве собственности на рабыню, предмет данного договора, определяемую как Катерина, дочь Якова, происхождения черкесского: filia Jacobi eius schlava seu serva de partibus Circassie. Джиневра заявляет, что имущество она приобрела de suis propriis pecuniis et denariis, до заключения брака с мессером Донато, который, таким образом, не имеет права владения или пользования рабыней, в то время как монна Джиневра имеет полную власть использовать, отчуждать, продавать ее и так далее. Кое-где мне попадаются на глаза и другие ошибки или пропущенные слова: хуже имбревиатуры я еще не составлял. Наконец, dispositio: здесь мое перо дрогнуло. Поскольку в течение нескольких лет и до сего дня вышеупомянутая рабыня Катерина верно и честно служила монне Джиневре и ее семье, монна Джиневра, желая выразить свою признательность, в здравом уме и твердой памяти, действуя не по ошибке, злобе или из страха, а исключительно ради любви Господней к себе, своим преемникам и наследникам, освобождает и отпускает из рабства означенную Катерину: liberavit et absolvit ab eius servitute.

Тут слышится ледяной голос монны Джиневры: мы кое-что упустили. Разумеется, говорю, я забыл вставить указание на личное присутствие и согласие выгодоприобретателя; вычеркиваю последнюю строчку, самую важную, вписываю presentem et acceptantem и готовлюсь писать заключение. Но Джиневра снова меня перебивает. Ей нужно не только. Она хочет внести еще одно conditio, о котором раньше никто из нас не знал, и тотчас же, при свидетелях, принимается диктовать мне его на латыни. Катерина обязуется служить Джиневре и ее семье до самой смерти хозяйки и только после этого, став по-настоящему свободной, сможет делать все, что дозволено свободной женщине, как если бы была рождена от христианки; если же Катерина станет вести себя дурно и неблагодарно по отношению к монне Джиневре, все вышеперечисленное будет отменено, и рабыня может быть отдана внаем или перепродана другим. Это весьма неприятный сюрприз, хотя на данный момент только мы с рыцарем, знающие латынь, понимаем это. Я непроизвольно вписываю все надлежащие ритуальные формулировки, но сердце мое обратилось в лед. Джиневра передумала: раз она так стремится удержать Катерину, то явно не собирается ее отпускать. Но именно она сдает в этой игре карты, именно она властвует над нашими жизнями. О ребенке не сказано ничего. Он уже свободен, поскольку наследует социальное положение отца. Я должен буду забрать его, как того требует закон.

Когда я заканчиваю, монна Джиневра просит меня составить также небольшую дарственную в пользу Катерины, разумеется, post mortem suam, то есть как можно позже: кровать, сундук с двумя замками, тоненький матрас, пару простыней, одеяло; в общем, то немногое, что еще оставалось в Катерининой комнате, и вдобавок еще кое-что по выбору Джиневры. Все кончено. Катерине никогда не быть свободной. И мне придется разлучить ее с ребенком.

Тишина. Катерина, presentem et acceptantem, улыбается мне из своего уголка, явно считая, что все прошло хорошо и что мне при помощи магии и власти письма удалось разорвать ее цепи, вернуть ей свободу. Как мне набраться храбрости и сказать ей правду? К чему теперь бесполезный свиток пергамента, уже заготовленный для чистовика, чтобы сейчас же вручить ей?

И все же это еще не конец. К удивлению всех присутствующих, и особенно монны Джиневры, дряхлый Донато поднимается во весь свой немалый рост. Уверенным шагом направившись к Катерине, он возвращает ей волчок Леонардо. Потом наклоняется, целует ее в лоб и, повернувшись к нам, начинает говорить. И, поверьте, этот голос принадлежит не выжившему из ума старику: Катерина свободна, и всегда была свободна, с тех самых пор, как он ее знает, она свободнее любого из нас, находящихся в этой комнате, свободна от предрассудков, законов, злобы, мелочности, от бесконечных цепей, делающих каждого из нас рабом худшей части самого себя. Катерина подарила ему, Донато, жизнь и свободу, но теперь вот-вот потеряет и то и другое. Кажется, многим из нас, сидящим в этой комнате, она тоже успела подарить и радость жизни, и любовь, без какого-либо расчета, без выплат и процентов. Катерина уже свободна, так зачем они нужны, эти условия? Клетка открыта, пускай она летит. Произнеся это, Донато наконец снова садится в кресло, замыкаясь в своем молчании.

Я никогда не забуду лицо монны Джиневры. Нет, это не злость. Она и впрямь до сих пор любит своего негодяя-мужа. И Донато сказал слова правды, которые никто из нас, даже сама Джиневра, не осмеливался произнести. Но это лишь секундное замешательство. Монна Джиневра мигом приходит в себя и забирает у меня протокол: договор заключен, бросает она, ее пожелания внесены в текст в присутствии свидетелей, добавить больше нечего. И велит мне немедленно, не теряя времени, приступать к составлению оригинала in mundum под ее диктовку. Свидетели молчат, никто не понял, что произошло. Возмущенная монна Лена хочет вмешаться, но муж стискивает ее руку, умоляя молчать, формально их обоих здесь нет. Ничего не понимающая Катерина тихо сидит в своем углу, баюкая Леонардо; тот по-прежнему мирно спит. А я? Что остается делать мне, кроме как развернуть пергамент, разгладить его, закрепить двумя линейками, потом взять перо, снова окунуть его в чернильницу и начать писать то, что диктует мне Джиневра? Я не более чем нотариус. Тот, кто записывает чужую волю.

Строка за строкой ложатся на лист, мое сердце – кусок льда. Однако сразу после слов presentem et acceptantem, как раз перед этим проклятым conditio, мне приходится остановиться, поскольку остановилась и монна Джиневра. Подняв голову, я вижу, как она задумчиво смотрит на пергамент. Потом оборачивается к Катерине, а та отвечает ей дивной улыбкой и взглядом, полным благодарности. Возможно ли, или это мне лишь показалось, что на миг в глазах Джиневры мелькает слеза? Покосившись на меня, она ворчит: мол, синьор нотариус слишком медленно пишет, похоже, он без ума