– дочь, которой у них с Донато никогда не было. Может, монна Джиневра и вовсе не захочет с ней расстаться, а может, намерена освободить и выдать замуж, дав за ней небольшое приданое. Как я потом узнал, Катерина спасла Донато в самый трагический момент его жизни, именно она привела старика сюда, во Флоренцию, в объятия Джиневры, ожидавшей его целых пятнадцать лет. Смахивает на какой-то роман, хотя я точно знаю, что это случилось на самом деле. Ирония судьбы: ничтожная рабыня спасает богатого, сильного мужчину, возвращая ему жизнь и свободу. Но как решит монна Джиневра? Теперь все зависело от нее, от ее воли. А она способна на всякое. Может обвинить меня в том, что я соблазнил Катерину и она забеременела, причем не один раз, а дважды, а вдобавок похитил ее и увез в деревню. Ей вполне по силам навсегда погубить и меня, и Катерину, отомстить нам самым ужасным образом. Но монна Джиневра не стала этого делать, потому что любила свою рабыню.

Я же был для нее преступником, убийцей. И она заставила бы меня горько поплатиться, если бы только придумала, как это провернуть, не навредив Катерине и ее сыну. Она до смерти злилась на меня, главным образом за то, как я повел себя в первый раз, за то, что я просто-напросто сбежал, не набравшись духу подойти, поговорить с ней, взять ответственность на себя. Я же оставил их с Катериной самих разбираться с этой беременностью и этим ребенком, вынудил ее, монну Джиневру, лично, переодевшись служанкой, отнести его к Воспитательному дому и врать, что этот сверток – плод любви рабыни и некоего проезжего венецианца, так и не назвавшего своего имени. Монна Джиневра бросала мне эти обвинения так резко и грозно, что сердце мое пробирал смертельный холод от осознания, сколько пришлось перенести Катерине и как страдал малыш, которому выпала судьба родиться сиротой при живых отце и матери и столкнуться с тяготами жизни в совершенном одиночестве.

Впрочем, увидев, что я, полностью согласившись с ее словами, признаю вину, осознав, что слезы, катившиеся из моих покрасневших глаз, искренни, монна Джиневра понемногу смягчилась. Я ведь явился к ней вовсе не для того, чтобы избежать суровых последствий для моей жизни и карьеры, и теперь она это поняла. Возможно, случившееся с нами не так уж сильно отличалось от того, что произошло и с ней, тогда еще юной девушкой. Или виной тому всепобеждающая сила любви, стоящей выше людских законов, религии и рабских цепей. А может, когда-то давно она сама отдалась мужчине из одной только любви… В конце концов, чтобы выйти за своего Донато, ей пришлось ждать аж до сорока лет. Или она просто успела понять, что значит слово «свобода» и в чем его ценность, поскольку ей не раз, еще со времен девичества, когда она наотрез отказывалась, склонив голову, заключить устроенный семьей брак, случалось любыми способами отстаивать свою свободу в нашем обществе, где женщин считают низшими, слабыми существами, лишенными всяких прав, а то и вовсе неполноценными животными.

Монна Джиневра же, маленькая, пухлая и, увы, страдающая подагрой, своей силой и внутренней свободой вызывает лишь восхищение. Такие женщины совершают революции. Она практична, никогда не теряет здравого смысла и чувства меры, прекрасно понимая, что всему свое время. Пока я утирал слезы, она взяла меня за руку и сказала просто: «Выше нос, мессер нотариус. И не тяните с бумагами, суп остывает».

Пока не пришли остальные, я прошу монну Джиневру прочесть пункты соглашения, которые я подготовил, скрупулезно записывая все, что она мне говорила, дабы после перенести в имбревиатуру, extense vel saltem sub caeteris et imbreviaturis, nihili de essentialibus omittendo, а она внимательно следила за тем, что я пишу, поскольку не только умеет читать, но и знает латынь. Данные, касающиеся документа о происхождении, я не заполнял, впрочем, она велела на этом не останавливаться, этой бумаги у нее нет, и копий она не делала, ей ведь и в голову не могло прийти продать Катерину. Имени нотариуса она тоже не помнит, а тратить время на его поиски никто не станет; какая разница, кто продал рабыню и по какой цене, если нам прекрасно известно, что Катерину ей подарил Донато, а сам Донато приобрел ее в Венеции, хотя мы не знаем, как и у кого; неужто необходимо идти по этому следу и дальше, до Константинополя, до Таны, до туманной страны киммеров? Как найти бумагу, в которой написано: вот эта женщина была когда-то свободной, она родилась свободной, дочерью Всевышнего, но с сегодняшнего дня вдруг стала рабыней? Где началась эта цепочка преступлений против самой ее личности, эта грязная торговля телами и душами? Тут она хмурится, видно, что даже упоминать о подобных вещах ей противно. Я же совершенно не хочу ее расстраивать. «Ну и прекрасно, напишите только, что Катерина куплена много лет назад, не упоминая, у кого именно, и что она находится в моей исключительной собственности, и Донато к этому никакого отношения не имеет».

Подходят свидетели, двое приятелей, соседей по улице, похоже, ни о чем не подозревающие. Во дворе слышен какой-то шум – это из палаццо Кастеллани подъехала повозка, хозяин, разумеется, впереди, верхами. Сердце начинает биться чаще. Входит рыцарь, помогая монне Лене с ее животом, следом Катерина с Леонардо на руках, он тщательно укутан в одеяло, на голове фетровый чепчик, поскольку на улице похолодало и собирается дождь. К счастью, Леонардо спокойно посапывает, не то его, конечно, было бы слышно, наверное, Катерина покормила его перед выходом. Взгляды скрещиваются, острые, словно клинки. Особенно те, которыми обмениваются Джиневра и Катерина, они не виделись с того дня, как девушку увезли в дом Кастеллани. Катерина останавливается и, кажется, даже опускает глаза, но тут Джиневра встает, подходит к ней и обнимает – осторожно, чтобы не разбудить ребенка. На какой-то миг они застывают так, обнявшись, потом Джиневра возвращается на свой командный пункт.

Я начинаю зачитывать invocatio и datatio, включая полное указание года, индикта, дня и месяца: «In Dei nomine amen, anno ab eiusdem salutefera incarnatione millesimo quadringentesimo quinquagesimo secundo, indictione prima, et die…» – и тут понимаю, что неправильно записал день. И надо же было, чтобы именно я, человек, никогда не совершающий ошибок и буквально одержимый точностью дат, написал XXX, то есть тридцать римскими цифрами, mensis octobris, хотя сегодня уже 2 ноября, День мертвых. Немедленно исправляю цифры, безумно при этом смущаясь: мне еще ни