— Тебя здесь все называют «маэстро». — Нина вынула из прорези кармана продолговатую ладонь и погладила меня по щеке: — Маэстро.

— Не думал тебя встретить здесь, — сказал я.

Я мял в руках Нинину ладонь, спотыкаясь о кольца. Всё золотые. Я бы дарил ей серебро. И был бы неправ. Ей шло золото.

— Сильная фраза получилась, да? — сказал я.

Нина засмеялась.

— А кто это все? Почему «маэстро»?

— Так тебя пиарит Мишка Корольков, остальные повторяют.

— Ты знаешь Мишку?

— Мы с ним работаем, чудик. Кстати, он не хочет объяснить, как тебя занесло в эту дыру? Мне здесь не нравится. — Нина капризно махнула рукой в сторону географической неопределенности. — Стоило тебе шепнуть, я бы устроила любой зал. Ты осунулся и чуть-чуть постарел, — прибавила она после паузы.

— Щадишь меня. Я от этого отвык. Коли уж вы с Корольковым коллеги, объясни, что все это значит?

— Что ты имеешь в виду? Через два часа твой концерт. Ты же не хочешь сказать, что для тебя это новость?

По моему лицу Нина поняла, что с размаху попала в точку. И испугалась.

— Как же так? Корольков уверял… Уйма народу… Нет, этого не может быть!

Было видно, что администратор Нина Андреевна расстроилась больше, чем моя Нина.

— Известный ведущий авторских программ в новом амплуа… — Нина, похоже, цитировала афишу.

Что-то у нас с первых минут получалось не так. Я больше не был старшим братом, который ведет свою любимую по жизни, крепко держа за руку. Теперь ведущей чувствовала себя она. И, похоже, в жизни она с удовольствием пользовалась женской неотразимостью для осуществления администраторских затей. В моменты вспышек ноздри на ее милом носике проявлялись чуть более рельефно, как у молодых лошадок на морозе.

И все же это была моя Нина. С какой капризной легкостью она дала резюме этому обиталищу — «мне здесь не нравится». Этот простенький взмах ладонью стоил моих рефлексий.

Тут только я понял, что на руке Нины точно такое же кольцо, как у Кати. Только золотое.

— Кольцо Гала, — сказал я.

— Что? — переспросила Нина.

— Так называется твое кольцо. Писк моды.

— Понятия не имею. Муж на прощанье подарил, — равнодушно сказала Нина. — А ты… Какие ты, однако, слова знаешь.

Я с радостью понимал, что мы путаемся в ложных впечатлениях друг от друга.

— Нефритовая лошадка у тебя? — спросила Нина.

— Да. Так в стойле одна и мается. С большим запозданием узнал, что носить нефрит рекомендуется тем, кто желает изменить свое мировоззрение и образ жизни. Теперь поздно.

— Никогда не поздно, — сказала Нина. — А я часто вспоминаю, как ты мне застегивал первый лифчик. Вот дуреха! Потребовала у матери лифчик, хотя и смотреть-то было еще не на что. Думала, ты как-нибудь случайно дотронешься до груди.

— Ты действительно тогда про это думала?

— Женщина всегда про это думает.

Я снова почувствовал, как чаша на весах тяжело склонилась в сторону Нины. Женщина и девочкой — женщина, а я, пожалуй, да, я и сейчас продолжал оставаться влюбленным мальчиком. Выходит, мы с самого начала были в неравном положении.

Вдруг Нина схватила меня за плечи и заставила посмотреть в глаза:

— Костя, давай уедем.

— Под пальмы?

— Под пальмы, под сосны. Навсегда.

Мне бы сказать ей правду, но я только сказал:

— У меня нет паспорта.

— Какая ерунда! Сделаем паспорт. Я все сделаю. Сейчас это не проблема. Может быть, ты здесь скрываешься? — вдруг осенило ее. — Будет тебе паспорт на другое имя. Несколько дней пересидишь у меня.

Она заметно возбудилась от предстоящего приключения и сопряженного с ним риска. Но как-то не безрассудно возбудилась, а как человек, привыкший управлять ситуацией и все держать в руках. Я чувствовал себя в ее руках не слишком комфортно.

В Нининых словах отчетливо звучали брачные нотки.

Сбежать! Не об этом ли я только и думал все последнее время. Но одно дело сбежать из Чертова логова, другое — сбежать. Я представил себе лица детей, Леры, мамы. Нет, умереть было честнее. Дело, конечно, не в каком-либо брезгливом отношении к эмиграции вообще. Думаю, сейчас Нине бы подошел и домик на Клязьме. Но тщета и постыдность побега…

— Там у нас не будет проблем, — продолжала по-деловому мечтать Нина.

«Вот именно», — подумал я.

— Благоверный мне оставил целое состояние. Ты будешь играть в лучших залах. Твой талант расцветет… Посмотри, ты уже горбишься.

Нина хотела спасти меня или спасти себя. Сейчас это было не так важно. Во мне вдруг проснулся стилист. Я чувствовал, что из всего сказанного Ниной меня занозит прямой переход от состояния, оставленного мужем, к лучшим залам. И еще словечко «благоверный». Так говорят полковничьи жены. Сказать об этом Нине? Глупо. Похоже на скучный педантизм воспитателя. Этого ли она от меня ждет? Это ли вообще сейчас нужно? И тогда я сказал Нине то, в чем ни разу не посмел признаться себе:

— Я не умею играть на фисгармонии.

Зал был наполнен до отказа. Взволнованность публики рассеянным гулом проникала за кулисы. На лицах женщин выделялись губы, по которым только что прошлись яркой, чувственной помадой. В моем помутненном взгляде они казались раритетными рыбками в индивидуальных графинах.

На мужчин я старался не смотреть. Они были мучительно тихи и предупредительны, с короткой стеснительной стрижкой, не успевшей отрасти после демобилизации. Вчерашняя выправка вносила в их галантность элемент ненужной отчетливости. Все улыбались, не открывая рта, как после посещения дантиста. Обмануть их мог только подлец.

Я посмотрел с омерзением на свои немузыкантские ногти. Катастрофа приближалась.

Нина то появлялась в зале, устраивая опоздавших, то вновь куда-то исчезала. В моем ответе она услышала лишь крайнее волнение, естественное для артиста, тем более если его долго лишали практики. На прощанье ее губы несколько раз прикоснулись к моему лицу. Похоже, она была уверена, что поцелуи передадут мне всю энергию ее веры в меня, и немного успокоилась. Моему гению провал был противопоказан.

Мне трудно было рассказать Нине, что со мной происходит. Да что там, именно ей объяснить это было всего невозможней. И такая воющая тоска взяла меня от этого. После письма о ее замужестве и даже после встречи на Фонтанке жить, может быть, было и больнее, но в любви всегда есть иллюзия невероятной перспективы. Теперь я сам оставлял Нину, и на этот раз навсегда.

Я еще раз враждебно взглянул на отливающую новым лаком фисгармонию. Это был не мой инструмент. Моя фисгармония осталась в детстве. Там, с выкупленной родителями инвалидкой, я, возможно, и в самом деле был гением. Но тогда я был влюблен в девочку из сада. Потом она оказалась Ниной. Потом, благодаря музыке, я прожил с ней долгую жизнь.