потому что им мешали ее распущенные волосы…

И когда они измучились, он сказал:

– Пойдем пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.

– Сережа, ты простишь меня, да?

Ее распущенные волосы помешали ему ответить…

Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?

Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.

– Сережа, мне показалось, что ты меня разлюбил.

– Какая глупость…

– Но твоя любовь стала другой.

– Да, потому что все меняется.

– А я не хочу, чтобы она менялась.

– Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?

– А что потом?

– Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.

– У тебя… началась?

– Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.

– Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?

– Потому что я дурак.

Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин ее поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь ее распущенные, так и не собранные волосы…

– Теперь у нас любовь, а в молодости была влюбленность.

– Как ты легко отказываешься от молодости…

– Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.

– Для меня всякая любовь священна.

– Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюбленность, и не пришла любовь.

– И почему так, Сережа?

– Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?

– А для любви нужно страдать?

– Я так думаю.

– Но ведь любовь – это радость?

– Через страдания.

– Тогда, Сережа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.

И промелькнуло, исчезая…

…Нет приятных болезней, кроме одной – любви…

Они все–таки оделись. Она все–таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и все больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но ее шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно – какое там неожиданно – привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…

– Сережа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.

– А кто же мне звонил про свидание?

– Валентину попросила. Подлая я, да?

– Это я глупец.

– Сережа, если я когда–нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?

Он все в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел ее покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…

– Сережа, и все–таки я подлая.

– Вот как?

– Ты страдал, а я тебя почему–то ненавидела.

– Ненавидела?

– Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?

– Может.

– Что же это, Сережа?

– Это любовь.

– Ты шутишь?

– Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что ее нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.

– Но ведь она может погубить любовь?

– Нет, она живет только за счет любви.

– У тебя было… так же?

– Нет. По–моему, я был психически болен.

– Сережа, Сережа, ну какая же я подлая…

Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел ее чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в ее распущенных волосах…

– Сережа, чем вывести пятна чая?

– Кофеем.

– А пятна кофе?

– Какао.

– Дурак.

И тогда они увидели, что за окном белый день.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.

Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:

– А еще в шляпке!

– Все бегут, – осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.

– Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? – спросил инспектор приноравливаясь к ее шагу.

– Нет. – Она удивленно посмотрела на неожиданного попутчика.

– Хоккеист столкнулся с автобусом.

– И что?

– Автобус с тяжелыми повреждениями отправили в ремонт.

Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:

– А почему вы со мной идете?

– Разумеется, из–за ваших ямочек.

– Вам не кажется, что вы слегка нахальны?

– Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.

– И хотите меня оштрафовать за переход? – предположила она.

– Нет, хочу поговорить.

– А удостоверение?

Она еще раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и еще раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из–за тех же ямочек да импортной шляпки.

– Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.

– Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.

– Что–нибудь случилось?

– Ровным счетом ничего.

Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрестке. Где–нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И все–таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, – ведь милиция не только первой узнает о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.

– Мне даже стало не по себе…

– Всего один вопрос.

Инспектор подумал, что однажды – точнее, после дождичка в