вольно, полагая его своей полной собственностью, – а также следил за своевременными входами и выходами исполнителей.

Из «костюмерного дома» на сцену вели две двери, между которыми был сооружен прикрытый занавесом альков. Он мог изображать спальню, склеп, темницу, каюту корабля или другие помещения, требующиеся для пьесы. Над альковом находился балкон с таким же богатым предназначением, а чтобы публика не путалась в смысле декораций, актеры сообщали, что каждая из них представляет собой в данную минуту: например, «вот вершина нависшей над морем скалы, где ждут меня с известием роковым», – говорил артист, взбираясь на балкон, или «вот я нашел темницу, где томится моя любовь и слезы изливает от тоски», – возвещал он, стоя перед альковом.

Передняя часть сцены вклинивалась почти на треть в партер, который по-прежнему оставался стоячим и был местом для простой публики. На передней площадке проходили главные действия спектакля; ей же пользовались для показа чрезвычайно популярного фехтования, без которого обходилась редкая постановка, и тут же выступали клоуны, жонглеры и акробаты, развлекавшие публику между актами пьесы и порой пользующиеся большим успехом, чем актеры.

Приезд в театр королевы был большим событием; зрители вставали и кланялись ей, а актеры выходили на сцену и спрашивали разрешение начать спектакль. Елизавета разрешала, и лучший из них произносил благодарственный монолог в ее честь; королева сидела в своей ложе и милостиво улыбалась. Зная, что все взоры притянуты к ней, Елизавета одевалась в театр так, чтобы ее наряд соответствовал текущей политической обстановке: после разрыва отношений с Испанией, королева выезжала в свет в ярких праздничных платьях, которые напрочь исключали мрачные мысли и предчувствия: такое платье было надето на ней и сейчас. Лицо Елизаветы было спокойным и даже несколько беспечным; она непринужденно беседовала с сэром Робертом. Он занял место возле королевы, что, конечно, не осталось незамеченным публикой.

– …Да, все мы играем, даже наедине с самими собой, – говорила Елизавета. – Высший Творец пишет для нас трагедии и комедии, и распределяет в них роли, но он не дает прочитать пьесу, в которой играем именно мы, поэтому нам приходится импровизировать и угадывать, что будет дальше. У одних это получается хорошо, их провожают аплодисментами; другие кое-как справляются со своей ролью, после окончания спектакля их быстро забывают; третьи играют так плохо, что им свистят вослед.

– В таком случае, вы – великая актриса, мадам. Вас встречают овациями, – сказал Роберт. – Политика вашего величества вызывает всеобщее одобрение.

– Верьте расставаниям, а не встречам, они искреннее, – возразила Елизавета. – О вас будут судить по тому, как с вами расстались, а не как встретили.

– Я это запомню, мадам – поклонился Роберт, но не мог скрыть некоторого раздражения.

– Хорошо, однако давайте смотреть представление, оно уже начинается…

Спектакль был на тему дня; вообще-то речь шла о немецком ученом докторе, который продал душу дьяволу за наслаждения, но скрытым мотивом постановки явилась борьба с ненасытным испанским королем и поддерживающей его папской церковью. Вначале Хор разъяснил зрителям, кто таков главный герой пьесы:

Родился он в немецком городке В семье совсем простой; Став юношей, поехал в Виттенберг, Где с помощью родных учиться стал. Познал он вскоре тайны богословья, Всю глубину схоластики постиг, И был он званьем доктора почтен. Его гордыни крылья восковые, Ученостью такою напитавшись, Переросли и самого его. Безмерно пресыщенный он Проклятому предался чернокнижью… Таков тот муж, который здесь пред вами Сидит один в своей ученой келье.

При слове «келья» Хор дружно показал на альков на сцене, чей занавес немедленно поднялся и публика увидела немецкого ученого мужа, который с неимоверной гордыней восседал на стуле и посматривал свысока в зал, то и дело вздергивая голову. Затем немец начал творить магические заклинания, при вспышках молнии и грохоте грома, сопровождаемыми клубами едкого серного дыма. Все это было результатом искусной работы за сценой, но публика замерла от страха; «Господи Иисусе!» – послышался чей-то отчаянный возглас. Страх еще более увеличился, когда на подмостки выскочили, завывая и дико вопя, мерзкие демоны. В партере кому-то сделалось дурно и даже в галереях послышались нервные смешки.

В самый драматический момент из адской бездны явился Мефистофель; он был одет во все черное, густо вымазан сажей, а вокруг глаз ему нанесли фосфорическую краску, издающую мертвенный свет. Люди в ужасе отшатнулись от сцены и готовы были броситься из театра вон, если бы на подиум не выскочил шут, который, кривляясь, смеясь и отпуская забавные замечания насчет чертей, смягчил впечатление от этого кошмара.

Далее спектакль шел без осложнений. Доктор выдумывал все новые развлечения для себя и охотно поддавался искушениям Мефистофеля, не внимая скорбным увещеваниям светлого ангела и слушая ангела темного, – при этом светлый ангел был одет в цвета Елизаветы, а темный – в цвета испанского короля Филиппа. Попав в Рим, доктор невидимым образом присутствовал при папском дворе, где воочию узрел семь смертных грехов: Гордыню, Алчность, Гнев, Зависть, Чревоугодие, Леность и Сластолюбие. Шут, вновь выскочивший на сцену, и здесь не преминул отпустить свои замечания.

Одержимый гордыней, ученый, но неразумный немец уже мечтал, подобно испанцам, о мировом господстве:

Наш опыт, эти книги Молиться нам заставят все народы! Как дикари индейские испанцам, Так будут нам покорствовать все силы. Огромные тяжелые суда Пригонят из Венеции нам духи, Возьмут руно в Америке златое,