Возвращаясь домой, при всем моем негодовании на него, я думала: «А что, если это правда? Не мог же он выдумать». Сестра! Письмо! Разрешение! Все путалось в моей голове, а сердце так и стучало.

С тетушкой мы много толковали о сообщении полковника, которое я передала ей слово в слово.

Кажется, с этого дня я еще сильнее полюбила Паткуля, повторяя себе, что он не ветреная бабочка, порхающая с цветка на цветок, а, верно, тоже полюбил меня.

Накануне назначенного дня приема у наследника Паткуль приехал сказать, что его высочество извиняется, что не может принять отца в это воскресенье, по какой причине, не помню, а просил прибыть в следующее.

Как он признался мне позже, это по его милости прием у наследника был отложен; сестра, которую он ожидал из Ревеля, еще не приехала, и, боясь, что мы уедем до получения письма его отца, просил его высочество отдалить прием на целую неделю.

Пробыть еще лишнюю неделю в столице мне, понятно, улыбалось. Этой отсрочкой я воспользовалась, объехала еще раз всех прежних и новых знакомых, которые были все так милы, добры и любезны ко мне. Я не могла не быть благодарной за тот ласковый прием, который был мне сделан во время моего пребывания в Петербурге.

Семейство Карамзиных и князя Одоевского и его жену я знала еще в Ревеле; Одоевские видели меня почти ребенком. Князь был худенький, тихенький, добрый, с женоподобным лицом, а княгиня высокая, полная, решительная. Забыла упомянуть, что однажды, когда я обедала у них, сестры княгини, Пущины, предложили мне выкурить пахитосу. Сначала я отказалась, но когда они сами закурили и подали мне зажженную пахитосу, я решилась испытать, вкусно или нет. В то время была мода курить. Хотя у меня закружилась слегка голова, но я нашла, что это очень приятно.

Тетушка до того баловала меня, что когда я вернулась с обеда и рассказала ей о пахитосе, то, не находя в этом ничего предосудительного, она тотчас же подарила мне несколько пачек, а дядюшка, баловник порядочный, прибавил к ним мундштучок.

Вот с этого-то времени, т. е. с восемнадцатилетнего возраста, я не отстала от этой дурной привычки. Отец не курил и не одобрял тех, которые предавались этому занятию, о дамах и говорить нечего. Не желая сделать ему неприятное, я не курила при нем, пока не вышла замуж.

Паткуль, который успел познакомиться с дядей, очень понравился как ему, так и тетушке.

Действительно, он имел все, чтоб привязать к себе: веселый, без малейшего фатовства и жеманства, прост в своем обращении, душа на распашку. Хотя красавцем назвать его нельзя было, но редкая доброта читалась в его темно-карих, выразительных глазах. Тетушка не стеснялась уже своим скромным столом, оставляла его иногда обедать, когда он, бывало, засидится у нас. Он, конечно, с благодарностью принимал приглашения и ухитрялся всегда найти место возле меня. Видя мою сдержанность, он допытывался, почему я так холодна с ним. Если бы он мог только знать, что происходило у меня в душе, он не задал бы такого вопроса.

Во время его посещений я рассказывала ему о Финляндии, о нашем житье-бытье, о семье, подругах, о занятиях моих, как вообще я была там балована обществом, как веселилась на незатейливых вечерах, и под конец прибавила, что там не занимаются сплетнями, как здесь; только на так называемых cafe kala, на которые собирались после обеда старушки, за кофеем сообщались разные новости, верные и часто неверные.

Но мои рассказы были далеко не так интересны, как его; он в подробности рассказывал нам о времени своего воспитания с его высочеством, описывал ангельскую доброту государя, императрицы и наследника, признался, что он боялся строгого взгляда государя, а если государь делал выговор за неудовлетворительные баллы и обещал в следующий раз наказать, тогда, говорил Паткуль, такой страх разбирал, что дрожь пробегала по всему телу.

По утрам, по словам рассказывавшего, все трое ходили здороваться с государем; первым, конечно, подходил наследник. Однажды государь спросил великого князя, знал ли он накануне уроки. На ответ «не знал» государь не поцеловал его. Тут наследник сказал сквозь слезы:

– «Аlеу» тоже не знал.

– А тебя спрашивают? – строго произнес Государь. – Изволь встать на колени!

– Я был в отчаянии, – говорил Паткуль, – что из-за меня наследник был наказан, и как только мы вышли из кабинета государя, я побежал к Карлу Карловичу Мердеру и, заливаясь слезами, бросился ему на шею, умоляя его пойти выпросить у государя прощение. Мердер был чудный человек, которого мы все любили, и я знал, что он исполнит мою просьбу; он тотчас же пошел к его величеству, сказал, что я безутешно плачу и прошу простить наследника. Государь отпустил Александра Николаевича со словами, чтоб этого больше не случалось. «А теперь, – прибавил государь, – пойди, поблагодари Аlеу, который выпросил тебе прощенье».

Этот рассказ служил доказательством, что государь был требователен в отношении к своему сыну и не делал различия между ним и товарищами. Об играх, уроках все было упомянуто, танцклассы и уроки рисованья были общие с великими княжнами, Марией, Ольгой и Александрой Николаевной.

Увлекательны были рассказы Паткуля о путешествиях по России и за границей. Во время пребывания их в Англии был бал у королевы Виктории, с которой он имел честь танцевать. Она была еще не замужем и чуть ли не в тот год вступила на престол.

Как очевидец пожара Зимнего дворца, Паткуль передал нам о нем малейшие подробности.

Все, что было подарено ему их величествами и высочествами со времени поступления его во дворец, т. е. с семилетнего возраста, сделалось жертвою огня. У него была полная библиотека всех классиков, минералогический кабинет, в котором находились всевозможные камни, не исключая драгоценных. О спасении своих вещей он не думал. Увидя, что дворец горит, он побежал по фрейлинскому коридору предупредить живших там фрейлин о грозящей опасности, с тем чтоб они успели уложить свои вещи. Одна из этих девиц, а именно Бороздина, дала ему свою собачку, прося сберечь ее. Он снес ее к себе в комнату, запер и отправился в зал, куда собрал людей, чтоб спасти мраморную статую императрицы. Но в то время, как они старались отделить статую от пьедестала, вошел государь, приказал им уйти и сам пошел за ними. Едва его величество успел переступить порог соседней комнаты, как пол зала с страшным грохотом провалился. По переезде императрицы в Аничкин дворец Паткуль ездил из одного дворца в другой, перевозя ее вещи. Собачка Бороздиной, к величайшему ее горю, или убежала, или сгорела вместе с его вещами. За это долго дулась на него Наталья Николаевна и не говорила с ним. «Какая она злая, – заметила я, – у вас все сгорело, а у нее только собачка», и мы вместе посмеялись над ее странностью.

В 1840 году Паткуль был послан государем на Кавказ, участвовал в десанте против горцев под начальством адмирала Лазарева и был вызван обратно его величеством незадолго до моего приезда. Судьба покровительствует ему, как он уверял, говоря, что если бы он оставался дольше, то не имел бы счастья увидеть меня и познакомиться. На это тетушка сказала ему шутя: