К чаю я наверх не пошла под предлогом головной боли, прочла еще раз свое бедное письмо и, заливаясь слезами, разорвала его на клочки.

Когда тетушка сошла вниз и застала меня в слезах, спросила о письме, желая прочесть его еще раз, чтоб решить, можно ли отправить его с выражением «дорогому Александру» или нет. Показав ей клочки, я ответила, что оно уже не существует. Никак не ожидая, что я решусь уничтожить его, тетушка очень недовольным тоном сказала: «C’est par méchanceté que la lettre est détruite!» – на что я ответила: «Votre tyrannie m’а révoltée». Ответить так тетушке, которая после смерти матери заменила нам ее, было очень нехорошо с моей стороны, но я была вспыльчива, а главное, я чувствовала себя обиженной за Паткуля, в котором она допускала возможность изменить мне.

Наконец, в апреле получаю письмо от жениха, которое начиналось: «Ура! вчера 4-го на вечере у императрицы государь, взяв меня за плечи, ввел перед собой в гостиную со словами: „се жених грядет!“ – и, повернув меня к себе, поздравил и поцеловал». Оказывается, что его величество хотел объявить его женихом в то самое число, когда, за год перед тем, наследник сделался женихом, вот почему он так долго медлил своим согласием.

Тут императрица поцеловала Паткуля и поздравила официально, как и все великие князья, княгини и княжны, сопровождая поздравления наилучшими пожеланиями. Весть, что я невеста, разнеслась по Гельсингфорсу с быстротой молнии; чуть ли не с первого дня начали приезжать с поздравлением.

Моим лучшим друзьям: Rosine Hartman и Mathilde Armfeld – я тотчас написала по получении письма жениха, и обе прибежали немедленно ко мне. Все приняли горячее участие в моей радости.

Дождалась я наконец счастливой минуты, когда имею полное право писать жениху. Села к столу, взялась за перо, написала Monsieur, а дальше не подвигается, сидела чуть ли не целый час. Первое письмо должно быть более или менее церемонное, тетушка будет читать его, написать холодно – это огорчить его, а высказать то, что я чувствую, не позволялось. На слове «Monsieur», мое перо так и застряло. Наконец я попросила тетушку помочь мне, на что она посоветовала написать черновое, и она поправит его. Каково мое было удивление, когда, прочитав его, она заметила, что оно слишком холодно, и я могу выражаться ласковее и с бо́льшим чувством. Скажи она мне это раньше, я не сидела бы, как истукан, целые часы за сочинением этого письма.

Когда я принесла ей прочесть следующее, она объявила, что теперь могу писать ему без ее контроля и под диктовку своего сердца. Наконец я начала выходить из-под строгой опеки; тетушка была уверена, что излишней нежности не позволю я себе никогда.

Получив от жениха список с именами отца и сестер его (их было восемь), я всем написала немецкие письма, прося принять меня благосклонно в их семью. Ответы получила самые сердечные.

Вскоре дошла до нас из Ревеля грустная весть о кончине tante Nathalie Спафарьевой. Если бы я могла предвидеть, что день моего отъезда из Петербурга был днем нашего последнего свидания, то я, конечно, сообщила бы ей под секретом, что я невеста, и уверена, что она порадовалась бы моему счастью.

Как только море очистилось от льда, отец отвез меня погостить к бедным старичкам, оставшимся после кончины дочери совершенно одинокими. Мне, как невесте, не разрешили носить черное платье, а сшили серое, в котором я явилась к дедушке и бабушке. Приезду моему они очень обрадовались, я старалась, насколько могла, развлекать их и быть полезной в доме в тот короткий срок, который провела у них.

На другой день нашего приезда я с отцом поехала знакомиться с будущей моей родней. Генерал Паткуль, отец жениха, был комендантом и жил с семьей в Вышгороде.

Такого ласкового, радушного приема я никак не ожидала, с первой же минуты была принята как дочь и сестра, и дружеские отношения установились между нами с первого дня.

Жила еще старуха-няня, Григорьевна, нянчившая моего жениха до поступления его во дворец. Меня повели к ней, представили и спросили, нравится ли ей невеста Александра Владимировича. Старушка прослезилась, просила позволения поцеловать мне руку, которой, понятно, я не дала, а, обняв ее, расцеловала.

– Какая ты ласковая! – проговорила она. – Полюби моего Александринку, ведь он такой у меня добрый, хороший.

Перекрестив меня и пожелав нам счастья, она просила не прогневаться, говоря, что питомца своего она всегда осеняет крестным знаменьем, когда он наезжает в Ревель.

Всю прислугу созвали, чтобы показать невесту молодого барина.

На другой день отец с старшими дочерьми приехал отдать официальный визит моему отцу и мне и возобновить знакомство с дедушкой, с которым они были, не знаю за что, в неприязненных отношениях. Примирение последовало. Старое кануло в воду, и о нем не вспоминалось.

Однажды, когда я сидела с моими старичками за утренним кофе, мне послышался звук колокольчиков. Не успела я подбежать к окну, как мимо дома пронеслась почтовая тройка с военным в адъютантской фуражке. Это он! Сердце ошибиться не может, подумала я и, подойдя к дедушке, передала ему предположение. Видя, как я волнуюсь, добрый дедушка предложил для моего успокоенья написать записку одной из сестер жениха, которую взялся тотчас отослать.

Присев у окна, я решила не вставать с места, пока не получу ответа на мою записку, но не прошло и четверти часа, как я увидела карету, в которой сидел в полной форме генерал Паткуль. Увидя меня у окна, он, улыбаясь, кланялся в спущенное окно, заслоняя собой своего соседа, присутствие которого я угадала, но видеть не могла. В одно мгновенье я очутилась в передней, отец его развел руки, думая, что он скроет собой, но я, не поздоровавшись с ним, проскользнула под его руку и бросилась к жениху. Это было первое свидание жениха с невестой после трехмесячной разлуки.

Представили его моим старичкам, которым он очень пришелся по сердцу; дедушка оставлял его обедать, но, не видя давно отца и сестер своих, он выразил желание провести с ними день и упросил отпустить меня к ним.

Во время своего визита он передал мне на память нашего первого свиданья небольшой футляр и, прося принять его, прибавил, что это драгоценная для него вещь; наследник цесаревич подарил ему ее в Англии, к балу королевы Виктории, с которой он имел честь танцевать.

Это была булавка с крупным бриллиантом, оправленным в когтях. Мне же эта булавка тем более была дорога, что он носил ее при статском платье. Как верить после этого предрассудкам, что дарить булавки нехорошо? В нашей тридцатишестилетней счастливой супружеской жизни не только не было ни одной ссоры, но никогда малейшее облако не помрачило пройденного нами пути.

Отпущен он был только на десять дней, а так как он желал познакомиться с тетушкой, братьями и сестрами моими, то мы решили отправиться на пароходе в Гельсингфорс: сопутствовать нам вызвалась одна из старших сестер его.

Тетушка Екатерина приняла его ласково, он понравился ей, хотя она нашла его вовсе не так красивым, как ожидала по моему описанию. На вкус товарища нет.