Прошло полтора часа, он не является. Прибежал другой чиновник со своим неизменным прихвостнем; просил еще час льготы и тогда уже обещал показать коменданта. Но комендант все-таки не пришел; чиновник стащил у нас несколько папиросок и сахару; божко украл у нашей прислуги платок: тем и начали оба первое знакомство наше с Маньчжурией. Впоследствии нам окончательно привелось убедиться в том, что воровство чужого добра глубоко и прочно лежит в убеждениях маньчжурских чиновников; но тогда мы были изумлены и разочарованы. Я и мои товарищи ждали от маньчжур чего-нибудь национального, хорошего, маньчжурского, ожидали диковинок, особенностей. Но нашли их уже на другой день.

«Крепко спалось нам на воде (записал я в дневнике своем). Проснувшись, мы услышали, что амбань присылал уже за нами два раза, и зовет теперь в третий, и просит, чтобы мы не пили чаю дома, а пришли бы пить его, настоящий китайский чай. Мы все-таки решили по рутине предварительно напиться своим и сделали дурно, для себя крайне невыгодно. Чиновники то и дело вбегали в нашу каюту, чтобы узнать — скоро ли мы соберемся. Послы эти до тошноты надоели нам».

Мы пошли берегом. Впереди шествовал нойон с палкой, зыкая и толкая мальчишек, которые совались к нам навстречу и под ноги. При входе в улицу нас встретил другой чиновник, при входе в крепость еще двое; из соглядатаев — тех и других чиновников — сзади нас образовалась целая свита; шествие представляло вид торжественный, но в то же время и забавный. Толпа наша обратила на себя общее внимание, и когда мы шли по длинной и — по-видимому — главной улице, купцы выскакивали из лавок смотреть на нас. Толпа мальчишек на рысях труском бежала по бокам. Мы или послы иноземные, встречи которых с такой любовью описывали московские летописцы времен Иоаннов и позднейшие европейские кругосветные плаватели, или пленные, и все-таки иноземцы, от глаза которых заслоняют живой и движущейся стеной всю туземную суть, для того чтобы они потом не болтали много своим. Последнего предположения мы испугались и торопливо спешили глядеть по сторонам, укорачивали шаги, по временам останавливались. Но болтать приводится немногое. Мы видели мало. Улица напомнила нам Москву; переулки, все кривые и узкие до невозможности, перенесли нас туда целиком. Направо и налево лавки, лавки сплошь, в изумительном множестве: одни с москательными, другие с красными, третьи с бакалейными товарами; тут и съестные, в которых жарят, пекут и воняют на всю улицу. Чем не харчевни и чем не Зарядье этот айгунский Невский проспект, московский Кузнецкий мост! К довершению сходства и здесь в лавках с красными товарами толкутся дамы с подбритым надлобьем и черной косой, с воткнутыми в нее длинными спицами и волосами, зачесанными, уже без подлога и обмана, положительно a la chinois. Но дамы здесь еще стыдливые, застенчивые, дикие; завидев нас, они потуплялись, некоторые просто бежали за угол и там прятались. Не видали мы красавиц, но встретили миловидных; смотрели вторым делом и на ноги, с желанием встретить известные всему миру знаменитые китайские ножки, но видели обыкновенные русские, простые женские ноги[73].

Москва продолжала преследовать нас своими воспоминаниями, особенно резкими и определенными, когда мы подошли к крепости, правда, на этот раз деревянной, сложенной из бревен, а не из частокола наподобие наших острогов, но с такими же глубокими воротами, прикрытыми башней с бойницами. Такая же башня, старая и почернелая от времени и так же крепко подержанная, как и все стены, виднелась с противоположного конца крепости; китайского на ней были только неизменные краски и пестрая разрисовка. Крепость представляла собой настоящий, собственно, город; здесь направо и налево, внутри ее казенные дома: тюрьма с железными решетками, и в дверях преступник с деревянной рамой на плечах, и двое других с кольцом на шее, от которого к рукам и ногам шла тяжелая и толстая железная цепь; тюрьма, по обыкновению, грязная, с деревянными нарами, с изломанной решеткой и плохо прилаженной на петлях дверью; направо от тюрьмы — судилище; прямо — казначейство, храм один и другой, а рядом с судилищем и дом амбаня, главного коменданта крепости, айгунского военного губернатора — конец и цель нашего церемониального шествия.

Мы повернули направо на первый двор, наполненный множеством статных, красивых и оседланных лошадей. Здесь нас встретили двое чиновников. Мы взяли потом еще направо — еще двор и еще чиновники. Пришли на третий: перед нами какие-то диковинные ворота с китайскими арабесками и намалеванными страстями в виде неизменных драконов и других фантастических чудовищ; нам показалось смешно, но не страшно. Одиноко стоящие ворота с загнутыми кверху по-китайски крышами заперты; мы хотели обойти их, чтобы попасть на четвертый двор, но ворота быстро отворяются и нас приглашают идти в них смело и прямо.

Но входим мы одни; провожатые обошли кругом, подобострастно остановились мертвой стеной и потупились. Мы думали, что перед самим амбанем, оказалось, что только перед его домом, куда и вошли мы по приглашению.

Со входом туда мы попали в передел китайских церемоний, очутились в том самом центре и близ того лица, от которого они исходят и к которому идут. Но мы еще с утра решились выдерживать их до конца со всем упорством и стойкостью, пока не лопнет последнее терпенье (а терпенья на то время у нас было много).

Битых четыре часа длилась вся процедура свидания. Ему — против нашей воли — суждено было предшествовать тому делу, ради которого мы забрались в Айгун. Мы дорожили временем; маньчжуры — за избытком своего — нашего не пожалели; нас самих не поняли и давали нам не то, что мы хотели, а то, что они сами сочли за благо. Весь план вышел не тот, какой мы себе рисовали, и, не привыкши ходить в чужой монастырь со своим уставом, шли, как слепые, вперед, цепляясь за проводника из маньчжур и, к несчастью, натолкнулись по пути и на то, что, собственно, должно было для нас лежать далеко в стороне. Так, напр., мы должны были выдержать церемонию торжественного приема, а как, по пословице, из песни слова не выкинешь, то и считаем своей обязанностью рассказать про нее.

Нас ввели в одну комнату, наполненную нойонами, и, не дав усесться, подняли снова и повели во вторую. Здесь стоял высокий стол, покрытый красным сукном; на возвышении — старинные русские часы; другие часы