– Люся щец наварила, а хлебушка нет. Сейчас сбегаю в магазин. Скоро огурчики свежие хрумкать буду. Приезжай, на рыбалку сходим!

– Ты хоть дом-то сам видел?

– А как же! Фотографии показывали. Хороший дом. Сруб. Пятистенок. Сарай…

Сашка, Сашка! Балагур, враль, весельчак, от рассказов которого, бывало, угорали со смеху ребята. Увезли его рано утром, впотьмах. В фургоне. Андрюха рыжий, друг, рассказывал: покидали мешки за борт и впихнули туда Саньку с пьяной, плачущей Люськой. Прощай Народная! Прощай непутевая, но такая славная жизнь! И укатил грузовик в Тверскую область, а в Сашкину квартиру заселилась семья из Казахстана с двумя детьми.

Витя Горохов переселился на Псковщину, Володя Войтюк в Новгородскую область. Вскоре бандитская логистика стала проще: увозили в Сланцы. Звучало так же неумолимо, как в гражданскую – в Могилев. Догадываюсь, что даже до Сланцев не все доезжали, но если и добирались, то жили недолго. Конвейер работал четко. Привезли, разгрузили, через месяц отвезли на местное кладбище или в лес. Чем поили бедолаг – не знаю. Думаю, не мудрили. Паленая водка сама по себе была страшным ядом. У нас с Народной, с Веселого Поселка в Сланцы переселились десятки.

Самые страшные трагедии разыгрывались, когда выселялась семья с малолетними детьми. Спившийся отец с матерью прощались с пьяными слезами с соседями, а детишки смотрели на провожающих сверстников такими глазами… я видел такие же детские глаза в журнале, в репортаже про вьетнамскую войну.

Очень хочется глубокомысленно сказать: «Ну, ведь мы были этого достойны! Что посеешь, то и…» Но – не могу. Ну – достойны, ну пьяницы, бездельники, лентяи… ну и что? Пьяницы помирали быстро. Оставались трезвые, умные, сильные, а счастья как не было, так и быть не могло. Потому что все мы, оставшиеся, были сволочи. Трусливые, бездушные уроды. Какое тут счастье?

Буквально через два-три года Народную было не узнать. Не слыхать было уже вечерами пьяного смеха в кустах, не бренчали расстроенные гитары, не лупили в сумерках на спортивной площадке по волейбольному мячу подростки, не бубнили на скамейках возле парадных седые бабули в платочках. Тишина. Нехорошая тишина. Унылая. Разбит асфальт, разворочены клумбы, разломаны скамейки. На газоне, словно на постаменте, стоит огромная черная чудо-иномарка. По утрам в нее садится широкоплечий парень в кожаной куртке, на лице которого написано крупными буквами: «Я – страшный! Не подходить! Хуже будет!» Никто и не подходит. Уже давно все знают, что, если в черной куртке, да без волос, значит – этот, по которых фильмы снимают и в газетах пишут.

Как змеиная кожа, сползает с народа советский менталитет.

Ларьков все больше, к ним привыкли, в государственных магазинах растерянные продавщицы по старой привычке еще хамят, но уже чувствуют свою погибель. Покупателей все меньше, а те, кто пришел, смотрят дерзко и готовы уйти, если натыкаются на грубость – навсегда.

Таксисты стерли с лиц самодовольство. Только дурак теперь скажет с наглым вызовом: «Еду в парк!» Езжай хоть в задницу, извозчиков полно!

Рассказывали, как в «Ласточке» наглый официант получил по морде за то, что нелюбезно ответил простому русскому бандиту. Да так получил, что доктора челюсть потом складывали по кусочкам. Остальные официанты вскоре либо сменили работу, либо сменили самооценки.

Хуже всех, конечно, пришлось работника сферы обслуживания. Мне рассказывал новый владелец «Пассажа» на Невском, с каким трудом он искал продавщиц. Опытные, из советской торговли, отвергались сразу. Хозяин считал, и не без основания, что их не переделать. Новых хозяин учил лично. «Улыбайтесь! – умолял он. – Пожалуйста, улыбайтесь! Вот так!» И раздвигал губы до ушей. Девушки возмущались: «А если настроения нет?!» – «Все равно улыбайтесь», – отвечал терпеливый капиталист, хотя, по его признанию, хотелось ответить иначе: «Нет настроения? Иди мыть полы!»

Воспитанные в духе «Господа все в Париже!», советские люди считали оскорбительным всякое проявление не только угодливости, но и элементарной любезности. Гордость советского человека часто находила свое выражение в грубости и жлобстве. Равенство провоцировало на постоянное выяснение отношений: «Тут вам слуг нету!» Советский человек был похож на беспризорника из детдома, который изначально ненавидит все эти «барские замашки и гнилые манеры». Тем более, что государство было на его стороне.

«Тонкошкурые» интеллигенты буквально выли от всего этого, но! «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается».

Менталитет меняется труднее всего.

С трудом менялась и журналистика. «Аничков Мост» был типичным недоношенным уродцем Перестройки. Передовицы писала главный редактор и какие-то закулисные личности, которые иногда приходили в гости и запирались с Татарниковой в ее кабинете. Тогда в каждой газете был свой «колокол», который будил гражданские чувства. Наш был скорее колокольчиком с дребезжащим жидким звоном, но тоже трезвонил изо всех сил. Про демократию, свободу и приватизацию. Дурная наследственность коммунистической пропаганды тут обнаруживалась ярче всего: чугунный язык, неумеренный пафос, оптимизм, навевающий тоску… все, «как было», как теперь пишут на мороженом. Это – политики.

Вторая беда – культура. Ее в газете было много, и она была высокой настолько, что на ее вершине начиналась асфиксия. У каждого журналиста той поры был огромный багаж культурных амбиций. Каждый второй вытряхивал из личного архива в кладовой свои стихи и прозу – пора было являть себя миру! Целая армия непризнанных гениев стояла в очереди к долгожданной славе. Немало было и умников, которые знали, как обустроить Россию. Их читали такие же умники, страшно далекие от народа.

Учить, даже просто советовать что-то подобным деятелям культуры было опасно. Рафинированный интеллигент тут же превращался в австралийского тайпана. Антидотом могло стать только крепкое матерное слово.

Мирно сосуществовать в одном издании эти два вида могли только на устойчивой платформе презрения к своей стране и своему народу. Если назревал конфликт интересов, достаточно было бросить: «Ну, что вы хотите! В этой стране…» Откровенным дуракам так и не приходило в голову, что эту страну строили и они сами… Что вы! Они стояли рядом, прижимая к носикам надушенные платочки.

Ближе всех к человеку простому и грешному был я со своим криминальным отделом. Моя задача была – пугать читателя. Я старался. Извлек из архивов и памяти сотрудников ГУВД и городского суда (сам был в ту пору народным заседателем – «кивалой», если по блатному) самые страшные истории и рассказывал их зловещим шепотом. Истории пользовались успехом, но особого удовлетворения мне это не приносило. Иногда я напоминал себе закутанного в белую простынь Богдана в гениальном исполнении Весника из мюзикла «Трембита», когда он изображал перед громадянами привидение на