и пьесы, долгие годы работал над историей Полуденной России [1700] , сохранилось его большое «Письмо к Ф. В. Булгарину» (1814) в стихах [1701] . Однако он редко выступал в печати: лишь одно из его поэтических произведений, «Графу Паскевичу Эриванскому на взятие Варшавы», было опубликовано в «Русском инвалиде» (1831. № 213), но, как писал Стороженко, с такими изменениями, «что мы почти не узнали в печати стихов моих, хотя под ними стояла моя подпись. С тех пор я зарекся печатать не только поэтические выходки, но и всякие мои мысли, оставляя в списках многое, что, может быть, будет некогда весьма любопытным» [1702] . Тем не менее через год он выступил под псевдонимом с обширной рецензией на «Вечера на хуторе близ Диканьки», в которой убедительно доказывал плохое знание Н. В. Гоголем малороссийского быта [1703] . Однако большая часть путевых записок и воспоминаний Стороженко была опубликована только после его смерти [1704].

1. А. Я. Стороженко Ф. В. Булгарину [1705]

Письмо к Ф. В. Булгарину

Вы просите меня стихами к вам писать.

Ваш вызов дружеский охотно принимаю,

Хотя давным-давно бумаги не мараю

Я виршами, но к ним не потухает страсть.

Не смейтесь с бедных рифм, богатые нейдут

Мне в голову теперь, я занят не стихами,

Завален скучными служебными делами:

К нам из Богемии снарядов не везут,

Все стало там в горах, и бедный ваш поэт

Час от часу грозней бумаги посылает,

Резервные отряды, горы проклинает[1706].

В беде такой на ум стих гладкий не вспадет.

Что нужды, думаю, принявшись за перо,

Что в сочетаньи рифм найдете вы ошибку —

У музы не ищу лукавой я улыбки

И медь не выдаю за чистое сребро.

Не мыслю удивлять кудрявым слогом вас,

В беседе дружеской витийствовать некстати,

Как аванпостами командовать в халате,

Или с приказами тащиться на Парнас.

Термейский ручеек[1707] за тридевять земель,

Не скоро выпишешь маршрут ты к Геликону[1708],

Не мудрено попасть из Гамбурга в Альтону[1709],

Но дивный ручеек не близок ведь отсель.

Не знаю, утолял ли жажду из него

Прославившийся бард[1710], воспевший нам героев

И павших, и живых, во стане русских воев,

Бессмертию предав всех их до одного.

Хотя реляцией он песнь и растянул,

Но видно, что он пил потоков Ипокрены[1711];

Гармонию стихов и чувства возвышенны

Сам Аполлон, как кажется, ему вдохнул.

Ни Феба я, ни вод волшебных и во сне

Не видывал, пишу, любя свою свободу.

За дар над всем шутить благодарю природу,

Она дала его при колыбели мне.

Иной бы занемог от тягостных трудов

По сдаче Гамбурга, я веселюсь с другими[1712],

Все затруднения мне кажутся пустыми —

Француз, сдающий все, немного бестолков;

Я думал, что у нас одних писанья тьма,

А вижу, что у них графных рапортов вдвое.

О многоделие ненужное, пустое!

Послушайте теперь о бале: оный дан

В честь русских гамбургским сенатом в воскресенье.

Весь город праздновал свое освобожденье.

На пир сей с прочими и я был также зван.

В той зале, где совет ганзейских городов

Немало сотен лет на откуп брал свободу,

Столпилось множество различного народу

И раздалось ура в честь севера сынов;

Раздвинулась толпа, образовался круг,

В огромном парике сенатор появился,

Сказал предлинну речь и меж народом скрылся,

Хор певчих, музыка вдруг поразили слух,

За сим, как водится, начался полонез —

Пар тысяча гуськом вдоль залы потянулась

И Терпсихора час спустя лишь улыбнулась,

Как после польского[1713] пустились в экосез[1714].

Но я не мог забыть сенаторов плывущих

В каких-то шлафроках[1715] с узорами по швам:

Они подобились индейским петухам;

Равно как не могу забыть старух поющих.

Представьте голоса, с оркестром на разлад

Кричащие стихи, хватило лишь бы сил;

Прибавьте же к тому, как немец в пеньи мил.

Вы расхохочетесь; я был в том виноват,

Смеялся от души; но это ли одно

Могло смешить меня, я видел много дива!

Гамбург, 2 мая 1814 г.

2. А. Я. Стороженко Ф. В. Булгарину

6 апреля 1829 г.

Воспоминание дружеских лет твоих, достойно-счастливый Фаддей Венедиктович, давно укоряет меня в неисполнении обещания отозваться к тебе из Малороссии, где имя твое, осененное литературною славою, также произносится с почтительным удовольствием. Я недолго пробыл на родине. Судьба опять увлекла в дикие степи меня, любителя дикой природы; и зазеленевшие курганы, посреди необозримых равнин, устланных седым ковылем, помаваемым ветром, приветствуют возвратившегося. Несколько дней тому назад я приехал из Одессы на место службы моей в Елисаветград. Если Одесса не представляет теперь одушевленного торгового города, то гавань ее, наполненная транспортными судами, приходящими и отходящими с продовольствием для победоносных войск наших к берегам Болгарии[1716], напоминала мне славу отважного украинского козацкого войска, дерзнувшего для славы и для добычи пуститься на простых лодках своих по бурному, как они называли, синему морю и, завоевав Трапезонт и Синоп, подходить к самому Царьграду, предавая огню и мечу гнезда бусурманские. Сие случилось, как тебе известно из летописца малороссийского[1717], около 1576 года. Тогдашний польский король Баторий завидовал славе простодушных гетманов Шаха и Подковы; последний из них столько был велик душою, что отказался от побежденного им княжества Волосского, будучи избранным на княжение оного вольными голосами[1718]. Ему впоследствии отрубили голову во Львове. Бренные останки его похоронены были признательными козаками, товарищами битв, в Каневском монастыре. Но полно о старине. Прости моей болтливости; не могу удержаться от оной, коснувшись и случаем – буйных, любивших дикую свободу и погибших от того южных славян-рыцарей. Твои статьи о сербах и черногорцах[1719] воспламеняют мрачных капитанов корабельных в Одессе, кои почти все из славянских племен. Один рагузинец[1720] по складам читал мне более нравящиеся ему места, и беседа с моряками этими восхищала меня. От турок, находящихся здесь с пашею Юсуфом[1721], я не мог добиться никакого толку о защите их