Что было до бунта, мне все известно, а теперь ничто не публикуется, а толки идут, якобы все уничтожено и мрак носится над бездною. Право, не знаешь, чему верить! Ведь все вести, толки распускаются нашими же русскими! Варшавского поляка я видом не видал от несчастного бунта. Ради Бога, России, наук и дружбы собери, что можно, о новом состоянии Царства Польского и вышли мне, как возможно скорее, ибо с мая начинается печатание.

Что тебе много дела, это можно предугадывать. Почерк твой уже превращается в гиероглифический. Что делать! Много хлопот, тяжкий труд – но зато можно делать много добра, а для этого Христос дал себя распять на кресте! Жизнь коротка, добро вечно. Прочти предисловие к «Чухину»[1759]: увидишь, что есть люди, которые, при сальной свече, записывали дела и речи современников. Чрез 50, а много 100 лет мы прочтем (т. е. человечество прочтет) много такого, что теперь неизвестно. Подвизайся, друже, на поприще блага, да укрепит тебя Провидение! Тебе не нужно сказывать, что и поляки – люди и что земля и человечество существовали прежде отечества и политики. Поляки в человечестве есть то, что больной в обществе. Лихорадку надобно вылечить, и баста.

Бог дал мне третьего сына[1760], за два месяца пред сим. От испуга, причиненного здешними студентами, которые владеют Дерптом по праву завоевания, жена моя чуть не умерла после родов[1761]. Уже была горячка и последняя крайность. Новорожденный тоже чуть не умер. Но – lepszy Pan Bόg, jak Pan Rymsza[1762], и теперь, слава богу, все в порядке. Я выезжаю на третий день Светлого Праздника по делам в Петербург, где уже был зимою. Через месяц буду дома. Если благоволишь писать ко мне, пиши в Дерпт. От всего моего семейства и меня свидетельствую нижайшее почтение Юлии Ивановне. Прошу поклониться также Александру Павловичу Безаку и рекомендовать меня его супруге[1763]. Издав мое сочинение, надеюсь выехать полечиться к водам и поеду через Варшаву. Да сохранит тебя Господь во святом своем покровительстве и да утвердит в сердце твоем память о верном и искренне преданном друге

Ф. Булгарине

21 марта 1836

Карлово возле Дерпта

6. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Почтенный и благородный друг Андрей Яковлевич!

Дела мои привлекли меня сего года два раза в Петербург. В последнюю поездку мою застал я там князя Варшавского. Он принял меня очень милостиво, долго разговаривал, но на посвящение моей «России» своему имени не согласен из скромности, говоря, что такое сочинение должно быть посвящено Государю или Наследнику. Как на посвящение Государю надобно пройти чрез формы и искать милости министра просвещения[1764] и чинов Главного правления училищ, то я, не созданный Богом к поклонению и комплиментам, посвящаю труд мой «доброй, гостеприимной, великодушной России», с эпиграфом: «Твоя от твоих и тебе же приносяще»[1765]. Князь Варшавский удостоил меня чести разговаривать о тебе, и к величайшей моей радости я удостоверился, что он тебя любит и уважает. Он мне рассказал твое благородное обхождение с подсудимыми во время нашествия глупых эмиссаров на Польшу и проч. Пользуясь этою минутою, я сам расстегнул душу и высказал князю все, что я знаю от детства о твоем благородном характере, прямодушии, твоем усердии быть полезным и частых неудачах за излишнюю откровенность с начальниками, и о пламенном рвении к добру. Князь выслушал это с довольным видом. Я был счастлив, ибо кого я люблю, за того готов на пушки. Вообще, поляки любят князя, но жалуются, что свита его (не знаю, что под этим разумеют, канцелярию, что ли?) обходится с ними с величайшим презрением, как египтяне или ассирияне с иудеями. Образчик этих ассириян или египтян видел я в фигуре Очкина[1766]. Этот Польский Вельможа (по-нынешнему) есть сын обанкрутившегося русского купца, и поныне здравствующего[1767]. Два сына его, Вельможа и другой, бывший мой сотрудник по журналам[1768] (bon enfant[1769]), имели при себе франц[узского] гувернера и были помещены после в Горном корпусе волонтерами. Вельможа был изгнан из корпуса за какие-то подвиги. Брат его, bon enfant, выпросил у меня письмо на Кавказ к Грибоедову, который и поместил его[1770] при князе. Теперь встретился я с этим Польским Паном на крестинах у брата его и пустил бомбу насчет дурного обхождения с поляками. Рыжий Вельможа высказал все гнусности насчет поляков, разумеется, с оговоркою насчет моего руссизма. В другое время я бы сделал другое, но теперь сказал только: «Горе народу, управляемому такими людьми, как Очкин, и горе правительству, употребляющему таких людей!» Он сказал мне, между прочим: «Только один Ваш приятель, Стороженко, (как носятся слухи) обходится дурно с поляками, а все мы балуем их». Я сказал наотрез, что не верю никаким слухам на твой счет, ибо знаю тебя. Вот кто распространяет слухи из зависти за милость к тебе князя! Я уже писал к тебе, что враги твои наши русапеты. Очкин старался уверить меня, что ты родом из поляков, приговаривая: «Вот ведь Ваши же поляки обходятся дурно» и проч. Пишу к тебе для того, чтобы ты знал, кто тебя окружает. Я не имею ничего общего с Очкиным и видел пару разов в жизни. Брата его люблю, ибо он честный человек, а рыжий брат, Вельможа, несносен. Что за тон, что за манера, что за чванство!! Воля твоя, а большего наказания за бунт быть не может, как быть управляемому такими людьми! Непостижимо!

Твоего приятеля Н. И. Ушакова (адъют[анта] князя) видел я в канцелярии; он так озабочен, что не имел времени переговорить со мною. Я хотел ему многое рассказать, чего нельзя поверить бумаге, насчет распространяемых на твой счет слухов, чтоб повредить тебе, ибо общее мнение в Петербурге теперь за снисхождение. Но не мог поймать Ушакова, да и вообще все приезжающие из Варшавы так холодны, так важны, так насобачились на поляках играть роль победителей, что не хочется и подходить! Бог с ними! Хотел было ехать погостить в Варшаву, но теперь ни за миллионы не поеду! В Петербурге я избалован приемами и ласкою первейших в государстве. Граф Бенкендорф, графы Чернышев, Орлов и проч. – все это превежливые, премилые, прелестные люди в обхождении, понимающие достоинство и звание литератора и принимающие людей не по чинам. А ваш варшавский писаришка, сынишка банкрута купчишки, без заслуг, без дарованья, ломается, как черт на крестинах, и говорит: преподлый народ эти варшавские поляки! Довольно об этом! Отвел душу, теперь легче!