– Нет, мой милый. Очень мило, что ты предложил, но тебе надо ре…ктировать свой журнал. Я хотела сказать – газету. Я так горда, что ты главный редактор. Это произведет хорошее впе…тление… на юридические факультеты.

– Мама, я не собираюсь идти на юридический.

– Меня так радует, когда думаю про тебя с твоими отличными, интересными, амби…озными друзьями… про твое блестящее будущее. Не надо ко мне, к глупой старой, приезжать. Я сейчас не в таком виде, не в лучшем… вот поправлюсь немного, тогда повидаемся.

Я не горжусь тем, что ухватился за разрешение не приезжать, данное под воздействием седативных средств. Я думаю, она искренне хотела, чтобы я продолжал жить своей жизнью, но это не оправдывает мой страх перед пребыванием рядом с ней, перед вовлеченностью в ее болезнь и выздоровление, и мне следовало знать – да я и знал, хоть и обманывал себя, отгоняя эту мысль, – что Синтия, которая унаследовала хорошие качества от нашего отца, компенсирует мою слабину и после профсоюзного голосования отправится в Денвер на своем мини-бусе “фольксваген”.

Сильно я обо всем этом не задумывался. Моя голова была подобна радиоприемнику, играющему Анабел на всех частотах. На свете не было глянцевого журнала, где, помести он ее фотографию, я из всех красавиц не выбрал бы ее. В языке не было слов, от которых так замирало бы мое сердце, как от слов “звонила Анабел” на доске объявлений в редакции (ни в коем случае не Аннабель; она ревниво относилась к своему имени и диктовала его по буквам тому, кто принимал сообщение). Каждый вечер мы говорили по телефону, и я начал досадовать на “Дейли пенсильваниан” за то, что забирает у меня столько времени. Я перестал есть говядину и вообще ел теперь мало; меня постоянно слегка подташнивало. Освальд квохтал надо мной, как наседка, но меня подташнивало от всего, даже от лучшего друга. Мне нужна была Анабел Анабел Анабел Анабел Анабел. Она была красива, и умна, и серьезна, и забавна, и стильна, и творчески изобретательна, и непредсказуема, и я ей нравился. Освальд деликатно привлекал мое внимание к признакам того, что у нее, может быть, не все дома, но он также показал мне статью в деловом разделе “Таймс”: компания “Маккаскилл”, все еще купающаяся в доходах от продажи зерна Советскому Союзу, располагает, по оценкам, капиталом в двадцать четыре миллиарда долларов, и ее динамичный президент Дэвид М. Лэрд агрессивно расширяет ее заграничный бизнес. Я решил арифметическую задачку – пять процентов, четверо наследников – и, получив в ответе триста миллионов долларов для Анабел, ощутил новый прилив тошноты. Понадобилось еще три свидания, прежде чем она впустила меня к себе в спальню. Несомненно, она помнила о числе четыре, но было, кроме того, одно специфическое обстоятельство, о котором я узнал, когда мы в третий раз встретились как пара. Выйдя на каком-то часу встречи победителем из длительной битвы со страхом и феминистским самоанализом, я отважился запустить руку под ее бордовое бархатное платье. Когда мои пальцы наконец достигли ее трусов и прикоснулись к источнику жара между ног, она резко вздохнула:

– Не начинай.

Моя рука мгновенно ретировалась. Я не хотел ей повредить.

– Нет, нет, не бойся, – сказала она, целуя меня. – Я хочу, чтобы ты меня потрогал. Но только для тебя, не для меня. Не начинай с меня.

Я вынул руку из-под платья и погладил ее по голове, давая понять, что не спешу, что я не эгоистичен.

– Почему? – спросил я.

– Потому что ничего не получится. Сегодня не тот день.

Она села на диване, где мы с ней лежали, и соединила колени, зажав между ними сведенные ладони. После этого взяла с меня обещание, что я никому и ни при каких обстоятельствах не передам того, что она мне скажет. С тринадцати лет, сообщила мне она, ее менструации происходят абсолютно синхронно с фазами луны. Очень странно, но месячные всякий раз начинаются у нее ровно на девятый день после полнолуния. Ее можно, сказала она, замуровать в пещере на годы, и все равно она будет знать, какой сейчас день лунного месяца. Но это не все; еще страннее то, что после своей школьной несчастливой болезни (это было ее выражение: “моя несчастливая болезнь”) она может достичь удовлетворения только в те три дня, когда луна самая полная, как бы она ни старалась в другие дни.

– А я старалась, уж ты мне поверь, – сказала она. – То, что ты попытался начать, ничем хорошим не кончилось бы.

– Сейчас луна только до половины доросла.

Она кивнула и повернулась ко мне со страхом в глазах, который я истолковал как трогательное беспокойство о том, что она странная или нездорова, или же как еще более трогательное беспокойство о том, что я могу отшатнуться от нее. Но я не отшатнулся. Я был взволнован тем, что она со мной так откровенна и хочет меня так сильно, что боится меня оттолкнуть. Никогда, подумалось мне, я не слышал ни о чем столь же поразительном и необычном: абсолютно синхронно с фазами луны!

Она, должно быть, испытала облегчение от моих пламенных поцелуев и заверений в любви, потому что главной причиной для ее беспокойства было довольно очевидное следствие из ее признания: если я желаю полной взаимности, если я не хочу делать с ней ничего, в чем она не могла бы участвовать со мной на равных, я в лучшем случае смогу спать с ней только три раза в месяц. Она предполагала, что я вижу это следствие. Я его не видел. Но даже если бы видел, три раза в месяц с той точки, где я сидел, выглядели бы замечательно; позднее, когда мы были женаты, они с какого-то момента действительно стали выглядеть замечательно – в зеркальце заднего вида.

Неделю спустя, заранее придя на вокзал на Тридцатой улице, я в ожидании поезда захотел что-то купить Анабел по случаю нашей четвертой встречи. Я зашел в привокзальный книжно-журнальный магазин, надеясь на экземпляр “Оги Марча”, который под влиянием Освальда стал считать лучшим американским романом, написанным современником, но книги там не оказалось. Зато мне попалась на глаза мягкая игрушка: маленький черный плюшевый бычок с короткими фетровыми рожками и сонными глазами. Я купил его и положил в свой рюкзачок. Из поезда, с моста через Скулкилл, я видел полную луну, серебрившую высокие облака над Джермантауном. Я дошел до того, что луна казалась мне личным достоянием Анабел. Чем-то, к чему я могу притронуться и вот-вот это сделаю.

Анабел, на которой было потрясающее черное платье, откупорила на кухне новую бутылку “Шато Монтроз”.

– Последняя, – сказала она. – Остальные восемь я подарила забулдыгам за винным магазином.

Восьмерки и четверки, повсюду восьмерки и четверки.

– Они, наверно, приняли тебя за своего ангела, – сказал я.

– Нет, они даже обругали меня за то, что у меня не было штопора.

Я ожидал волшебного вечера и волшебной ночи, но началось все с того, что мы впервые поссорились. Я экспромтом шутливо намекнул на богатство ее отца, и она расстроилась, потому что всюду, куда бы она ни пошла, ее терпеть не могут как богатенькую, и я не должен шутить на эту тему, она не сможет быть со мной, если я о ней такого мнения, она достаточно сильно ненавидит деньги и без моих напоминаний, она и так по колено в крови, на которой они делаются. После своего десятого безрезультатного извинения я обрел некую твердость и рассердился. Если она не хочет быть богатенькой, может быть, надо перестать надевать на каждое свидание со мной другое платье из “Генри Бендела”? Мой гнев шокировал ее. Она изумленно уставила на меня свои оленьи глаза. Затем выплеснула свое вино в раковину и туда же вылила всю бутылку. К моему сведению, она после учебы в Брауне[77]не купила себе ни одного нового платья, но для меня это, ясное дело, ничего не значит, у меня, ясное дело, свое представление о ней, и я испортил своим ложным представлением вечер, обещавший быть идеальным. Все испоганено. Все. И так далее. В конце концов она пулей вылетела из кухни и заперлась в ванной.