Я отворачиваюсь от зрительного зала и направляюсь к выходу на улицу, но тут передо мной возникает фигура. Высокого, худого, старого и сильного человека. Сначала я вижу его ботинки – черные кожаные туфли, предназначенные для ношения с костюмом, нечищенные и потертые. Черные костюмные брюки. Синяя рубашка без галстука и старый измятый черный пиджак. Затем я вижу лицо Ивана Кроля, и это лицо смерти. Но мой позвоночник узнает его раньше, так же как и все еще подростковые кости в моих икрах, и они помогают мне двигаться. Я резко отпрыгиваю в сторону, но недостаточно резко, чтобы уклониться от лезвия, спрятанного в его правом кулаке, которое вонзается в правую часть моего живота. Это ощущается как разрыв. Как будто кто-то вспорол мне живот и засунул палец внутрь, вращая им по кругу в поисках чего-то, что мне не следовало проглатывать. Чего-то проглоченного мной давным-давно, вроде Вселенной. Я отшатываюсь назад, вытаращившись на Ивана Кроля, словно никак не могу поверить, что он смог это сделать, что он может быть таким безжалостным, несмотря на то, что я знаю о нем, несмотря на все, что я видел. Что он может ударить ножом молодого человека в такой вечер, как этот, в этот волшебный вечер, когда Кэйтлин и Илай видели будущее, видели прошлое и улыбались друг другу. У меня кружится голова, во рту внезапно пересыхает, и мне требуется какое-то мгновение, чтобы осознать, что Иван Кроль приближается для второго удара, последнего удара. Я даже не вижу лезвия, которым он ударил меня. Он его где-то прячет. В рукаве, может быть. Или в кармане. Беги, Илай! Беги! Но я не могу бежать. Рана в моем животе заставляет меня согнуться от боли. Я пытаюсь кричать, но и этого я не могу, потому что для крика используются мышцы живота, а в моем животе глубокая рана. Все, что я могу делать, – это шататься. Отшатнись влево. Отшатнись подальше от Ивана Кроля. И я молюсь, чтобы меня увидели полицейские, собравшиеся за входной дверью, но они не видят меня среди зрителей, толпящихся в фойе, обсуждающих ужас отрубленной головы и не замечающих другого ужаса, происходящего прямо среди них, – мальчика и зверя с клинком. Иван Кроль подловил меня на идеальный тюремный удар, наносимый скрытой заточкой. Быстро и тихо. Никаких больших сцен.

Я зажимаю живот правой рукой и вижу, что она окрасилась кровью. С трудом ковыляю к лестнице с левой стороны. Величественная мраморно-деревянная лестница, ведущая по дуге на второй этаж. Я тяжело взбираюсь на каждую ступеньку, а Иван Кроль хромает за мной, подволакивая разрубленную левую стопу, очевидно, теперь забинтованную и с мучениями засунутую в черный кожаный башмак. Двое калек, играющих в кошки-мышки, но один более привычен к физической боли, чем другой. Есть такое простое слово «Помогите!», Илай. Крикни его. Просто скажи громко. «По…» Но я не могу выжать его из себя. «Помо…» Рана не дает мне прокричать это. Три зрителя спускаются по лестнице со второго этажа, мужчина в костюме и две женщины в коктейльных платьях, на одной из них пушистый белый шарф, словно она взвалила на плечи полярного волка. Я натыкаюсь на них, схватившись за живот. Теперь они видят кровь на моих руках и рубашке под старым черным пиджаком, который я взял с вешалки в зале новостей.

– Помогите! – говорю я достаточно громко, чтобы они расслышали.

Женщина в белом шарфе взвизгивает от страха и шарахается от меня, словно я объят пламенем или чумной.

– У него… нож… – выдавливаю я, обращаясь к мужчине из спускающейся троицы, и этот человек складывает два и два и улавливает связь между моим окровавленным животом и мужчиной, хромающим за мной с выражением на лице, подобным тысяче огней из тысячи преисподних.

– Эй, стоять! – приказывает мужчина в костюме, храбро преграждая путь Ивану Кролю, который немедленно бьет храбреца ножом в верх правого плеча молниеносным и незаметным нисходящим колющим движением, и человек в костюме тут же оседает на мраморные ступени.

– Гарольд! – вскрикивает женщина в белом шарфе. Другая женщина завывает сиреной и бежит вниз по лестнице, а затем дальше через фойе в направлении группы полицейских. Шатаясь, я добираюсь до верха лестницы и резко сворачиваю направо в коридор, врываюсь в коричневую деревянную дверь без таблички и оказываюсь в другом коридоре метров двадцати длиной, изогнутом и с небесно-голубыми стенами; и я оглядываюсь назад и вижу капли крови, которые оставляю после себя, кровавые метки для зверя, чье бешеное старческое хрипение говорит мне, что он медленнее, чем я, но голоднее. Я врываюсь в очередную безымянную дверь – людей нет, никого вокруг, чтобы спасти мальчика, – и эта дверь открывается на лестницу, в два пролета ведущую на следующий этаж, – и я знаю этот этаж. Я знаю это пространство с белыми стенами, и я знаю этот лифт. Мне знакомо это, Дрищ. Это комната из моего детства. Это комната, где мы встречались с техником, показавшим нам, как работают городские часы и как они устроены изнутри.

Я ковыляю к старому желтому лифту часовой башни и пробую открыть дверь кабины, но она заперта; и я слышу, как Иван Кроль врывается в дверь позади меня, и я, шатаясь, бреду к двери служебной лестницы. Тайной лестницы твоего друга Клэнси Маллетта, Дрищ, той, которую он показывал нам годы назад, за углом лифтовой шахты.

На секретной лестнице полная темнота. Я скрываюсь в ней. Я не могу правильно дышать. Мой живот уже не болит так остро, потому что болит все тело. Оно начинает неметь, но я все равно двигаюсь. Выше, выше и выше по тайной лестнице. По бетонным пролетам, зигзагом уходящим вверх. Восемь или девять крутых ступеней, затем я натыкаюсь на стену, которую не вижу, разворачиваюсь и одолеваю еще восемь-девять ступеней, врезаюсь в другую стену, разворачиваюсь и снова поднимаюсь на восемь-девять ступеней. Я буду делать так, пока не упаду, Дрищ. Просто продолжать подниматься. Однако потом я останавливаюсь, потому что хочу лечь на эти ступеньки и закрыть глаза, но, возможно, это и называется «умереть», а этого я не хочу, Дрищ, не тогда, когда еще так много вопросов к Кэйтлин Спайс, так много вопросов к моим маме и папе – как они полюбили друг друга, как я родился; насчет Августа, Лунного пруда и всего того, что они собирались рассказать мне, когда я стану старше. Я должен стать старше. Мои глаза на мгновение закрываются. Чернота. Чернота. Долгая чернота. Затем я открываю глаза, потому что слышу, как внизу распахивается дверь на тайную лестницу, и столб желтого света проникает внутрь, а потом исчезает, когда дверь закрывается. Шевелись, Илай Белл! Шевелись. Вставай. Я слышу, как Иван Кроль хрипит подо мной и втягивает сырой лестничный воздух. Искалеченные ноги и жестокое сердце психопата гонят его вверх по лестнице в поисках моего горла, моих глаз и моего сердца, всего того, что он мечтает проткнуть ножом. Чудовище Франкенштейна. Чудовище Титуса. Я тащусь вверх по очередному тесному пролету, затем по следующему, затем по следующему. Женщина с белым шарфом вокруг шеи. Она кричала на лестнице. Она орала так громко, что полиция должна была ее услышать. Продолжай подниматься, Илай. Продолжай идти. Десять пролетов позади. Теперь я готов уснуть, Дрищ. Одиннадцать пролетов. Двенадцать. Теперь я готов умереть, Дрищ. Тринадцать.

А затем пролеты вдруг кончаются. Просто стена и тонкая дверь в ней с поворотной ручкой. Свет бьет в глаза. Комната с прожекторами, которые подсвечивают ночью четыре циферблата часовой башни Брисбен-Сити-Холла. Северные часы. Южные часы. Восточные и западные. Освещенные отсюда, чтобы в центре Брисбена всегда было видно, который час. Звук часового механизма. Обрудование часового механизма. Вращающиеся колеса и шкивы, с виду работающие сами по себе, не начинаясь ни в какой точке и нигде не заканчиваясь. Вечные. Гладкий бетонный пол и клетка лифтовой шахты в центре машинного отделения. Четыре огромных тикающих циферблата с каждой стороны башни, двигатели каждого на станинах заключены в защитный металлический кожух.