– Заперто, – говорит она.

Мы движемся дальше. Еще шесть метров, семь метров в темноту. И коридор заканчивается. Подземный тоннель заканчивается еще одной белой дверью.

Кэйтлин тянется к ручке.

– Заперто! – говорит она. – Что теперь?

Вперед к началу. Назад к концу.

Я бросаюсь по коридору обратно к первой двери, мимо которой мы прошли.

И всаживаю топор в дверной замок. Один, два, три удара. Дверь распахивается, превратившись в занозистое месиво из щепок, трещин и обломков.

Кэйтлин светит фонариком в темноту. Эта комната размером со стандартный домашний гараж. Кэйтлин входит в комнату, беспорядочно взмахивая лучом, в ее движениях нет никакой системы, поэтому все, что мы видим, освещается на мгновение, возникая перед нами в ярких вспышках. Вдоль стен стоят верстаки, а на этих верстаках выстроились режущие инструменты, электропилы и формовочные инструменты вперемежку с искусственными конечностями на разных стадиях творения. Пластиковая рука, согнутая в локте, незаконченная. Металлическая голень со ступней напоминает что-то из научной фантастики. Другая ступня, сделанная из карбона. Руки, сделанные из силикона и металла. Это мини-лаборатория искусственных конечностей. Но в этом нет ничего профессионального. Это лаборатория сумасшедшего. Слишком заваленная, чтобы быть рабочим местом кого-то квалифицированного. Слишком безумная.

Я пересекаю коридор и принимаюсь за вторую комнату. Бью топором пять раз в пространство между дверной ручкой и косяком. Что-то первобытное движет мной, что-то свирепое и животное. Страх. Ответы, возможно. Конец. А в конце – мертвый синий крапивник. Дверь трескается, и я доламываю ее ногой, бью, бью и бью. Дверь открывается, луч фонарика Кэйтлин проникает в другую рабочую комнату и падает по очереди на три скамейки, окружающие медицинский операционный стол; и то, что лежит на этом операционном столе, заставляет нас отступить в ужасе, поскольку выглядит как обезглавленное человеческое тело, но таковым не является. Это искусственное тело, фальшивое пластиковое тело, составленное из искусственных конечностей; туловище на силиконовой основе грубо подсоединено к чудовищному набору конечностей с разными оттенками кожи. Тестовый манекен для экспериментов с искусственными конечностями, болезненный жуткий гибрид.

Я бегу к следующей двери слева, дальше по этому коридору из фильма ужасов, напоминающему какой-то зловещий аттракцион с ярмарки; так и ждешь, что человек с двумя отсутствующими передними зубами сейчас появится в кассе, продавая попкорн и очередной билет в «Бункер смерти Титуса Броза». Я вгоняю топор в дверь, на этот раз с большей силой, потому что делаю это с разбега. Хэк! Хэк! Хрясть! Скрип расколотой древесины, когда дверь приоткрывается. Я бью ее вдогонку, полуоткрытую, и вваливаюсь в комнату, затаив дыхание, готовясь к тому, что мы найдем. Луч фонарика Кэйтлин хаотично прыгает по комнате. Вспышка – бетонная стена. Вспышка – стеллаж. Стеклянные банки для образцов. Прямоугольные стеклянные ящики, превосходно выдутые из одного куска превосходного стекла. Что-то внутри этих стеклянных ящиков. Что-то трудноразличимое в темноте при таком слабом свете от фонарика Кэйтлин. Научные образцы, подсказывает мне мой мозг, подменяя мрачную действительность на нечто, что я могу понять. На лучеперую рыбу моего старого школьного учителя Билла Кэдберри, заспиртованную в банке на его столе. На те банки с органическими образцами, которые я видел в старом Квинслендском музее на школьных экскурсиях. Заспиртованные морские звезды. Заспиртованные угри. Заспиртованный утконос. В этом есть смысл. Это то, что я понимаю. Кружок света Кэйтлин находит еще один медицинский стол в центре этой комнаты, а на этом столе лежит еще одно искусственное тело с присоединенными конечностями. Это тело составлено из искусственных стоп, ног, рук; четыре конечности и женский торс с силиконовыми плечами. Это я понимаю. Это в пределах моего знания. Наука. Эксперименты. Инженерия. Исследования.

Но постойте. Погоди, Дрищ. Груди на этом искусственном взрослом женском теле бледно-белые и обвисшие, и… и… и…

– О Боже! – выдыхает Кэйтлин. Она стаскивает свою неисправную камеру с левого плеча и, в каком-то трансе, делает несколько фотографий комнаты.

– Это правда! – шепчет она. – Они чертовски реальны, Илай!

Щелк! Вспышка камеры срабатывает, слишком яркая для такой темной комнаты. Она бьет меня по глазам, но и заодно освещает помещение. Щелк! – новая вспышка. И на этот раз мои глаза привыкают достаточно, чтобы охватить всю комнату целиком. Это не утконосы. Не угри. Стеклянные ящики заполнены человеческими конечностями. Десять-пятнадцать стеклянных ящиков на полках вдоль стен. Человеческая рука, плавающая в золотисто-медном растворе формальдегида. Человеческая ступня, плавающая за стеклом. Предплечье без прикрепленной к нему кисти. Икра, аккуратно отпиленная по щиколотке, так что выглядит как свиная рулька.

Щелк! Неисправная и слишком яркая вспышка камеры освещает медицинский стол, и Кэйтлин блюет там, где стоит, потому что тело на столе представляет собой композицию из разрозненных конечностей, застывших во времени. Пластинаты. Пропитанные пластиковым наполнителем. Вымоченные в жидком полимере. Законсервированные и отвердевшие в этой комнате с запахом больницы.

– Что за херня тут творится, Илай? – содрогается Кэйтлин.

Я беру у нее из рук фонарик и провожу им вдоль тела на медицинском столе. Эпоксидный полимер покрывает конечности так, что они блестят на свету, напоминая части восковой фигуры. Каждая часть конечности отсоединена от другой. Ступни упираются в голени, а те в бедра, но не полностью скреплены. Руки лежат рядом с плечевыми суставами, но не состыкованы с ними. Как будто мы находимся внутри какой-то жуткой игры-головоломки для детей, задача которой – собрать полное человеческое тело из игрушечного ящика с пластинатами. Луч пробегает по телу. Ноги. Живот. Груди. И голова женщины, которая улыбалась рядом с искусственными цветами с семейного портрета на третьей странице сегодняшней «Курьер мейл». Это пластинированная голова Регины Пенн.

Возле медицинского стола – металлический поднос-тележка на роликах, на котором стоит большая белая пластиковая бадья с ядовито пахнущей жидкостью, еще какой-то тип прозрачного консервирующего раствора. Я делаю два осторожных шага к этому ведру и заглядываю внутрь, чтобы обнаружить там голову мужа Регины, Гленна, смотрящую на меня снизу вверх.

Я сую Кэйтлин фонарик и бросаюсь прочь из этой вызывающей озноб комнаты, держа наготове топор, который тут же вонзаю в белую запертую дверь на противоположной стороне коридора.

– Илай, притормози! – вскрикивает Кэйтлин.

Но я не в состоянии притормозить. Я не могу, Дрищ. Мои руки отяжелели и устали, я скован измотанностью, но в то же время заряжен энергией шока, страха и любопытства.

Я вновь и вновь взмахиваю топором, расшибая дверь у замка. Удар – взмах. Удар – взмах. Открыто.

Я стою в проеме, тяжело дыша. Кэйтлин отстраняет меня за плечо, входит в комнату и обводит маленьким лучом ее внутреннее пространство по дуге в сто восемьдесят градусов. В комнате резкий запах жженого пластика. Здесь пахнет мастерской, дезинфицирующим средством и формальдегидом. В центре комнаты нет медицинского стола. Но вдоль стен больше верстаков и полок. Свет фонарика падает на верстаки и коллекцию инструментов, разложенных на стеллажах: резаки, скребки, отливочные формы, молотки и пилы, мрачные железяки для мрачной работы. Еще какие-то инструменты высыпались из старой черной кожаной сумки, лежащей на боку, похожей на портфель букмекера. Рядом с черной сумкой – набор небольших банок для образцов. Размером с баночки из-под «Веджимайта» или арахисового масла. Я подхожу к ним поближе.