Я ждал, пока облако не ушло, и только тогда, собрав все свое мужество, нащупал в кармане письма. Я не знаю, что было в послании Виктора, но в моем письме я писал:

Дорогая Анна,

по какой-то странной прихоти Провидения я оказался в деревне у Монте Верита. Там я нашел Виктора. Он безнадежно болен, думаю, что он умирает. Если Вы хотите что-нибудь ему сказать, оставьте письмо у стены. Я его передам. Кроме того, хочу предупредить Вас, что Вашей общине, по моим наблюдениям, грозит большая опасность. Люди из долины напуганы и злы из-за того, что исчезла одна из местных женщин. Вполне вероятно, что они придут на Монте Верита и наделают много бед.

На прощание хочу сказать Вам, что Виктор всегда Вас любил и постоянно о Вас думал!

Внизу, в конце страницы, я поставил свою подпись.

Затем я двинулся вдоль стены. Подойдя ближе, я увидел узкие щели окон, о которых когда-то рассказывал мне Виктор, и подумал, что, может быть, оттуда за мной следят чьи-то глаза и за каждой узкой прорезью притаилась белая фигура.

Я нагнулся и положил письма на землю возле стены. И в это мгновение стена внезапно закачалась и раздвинулась. Из зияющего пролома протянулись руки и схватили меня — я был брошен на землю, и чьи-то пальцы сдавили мне горло. Последнее, что я слышал, теряя сознание, был задиристый мальчишеский смех.

Я очнулся, как от удара, будто рывком меня выдернули из глубины сна в реальность, но почему-то осталось ощущение, что перед самым моим пробуждением я был не один. Кто-то стоял рядом на коленях, всматриваясь в мое спящее лицо.

Я сел и огляделся, от холода я весь закоченел. Находился я в келье длиной около десяти футов, и дневной свет, бледный, призрачный, просачивался сквозь узенький просвет в каменной стене. Я взглянул на часы. Стрелки показывали без четверти пять. Должно быть, я пролежал без сознания более четырех часов, а свет, пробивающийся сквозь щель, был неестественно мертвенным, какой бывает перед рассветом.

Первое, что я почувствовал, когда открыл глаза, была ярость. Меня просто одурачили. Люди из деревни у подножия Монте Верита мне лгали, и мне, и Виктору. И руки, грубо схватившие меня, и смех мальчишки, который я явственно слышал, принадлежали самим деревенским жителям. Этот человек, хозяин дома, и его сын опередили меня на горной тропе, а потом поджидали в засаде. Они знали секрет, как проникнуть за стены. Они много лет водили за нос Виктора и думали одурачить и меня тоже. Одному богу известно, какую они преследовали цель. Вряд ли грабеж. Ведь у нас ничего не было, кроме одежды. Келья, в которую они засунули меня, была абсолютно пустая. Никаких следов обитания, не было даже доски, на которой можно было бы лежать. Странно, что они не связали меня. Двери в келье не было. Проход был открыт — длинная щель, такая же, как окошко, но все же достаточная для того, чтобы сквозь нее мог протиснуться один человек.

Я сидел и ждал, пока станет светлее и успокоятся нервы — ноги и руки вновь обретут уверенность. Чувство осторожности говорило мне, что это самое мудрое решение. Если бы я все же попытался уйти из кельи через дверной проем, я мог бы споткнуться и упасть в полумраке и не найти выхода из запутанного лабиринта коридоров и лестниц.

Злость не прошла, даже еще усилилась, когда совсем рассвело, но вместе с ней росло и отчаяние. Как хотелось, чтобы в руки мне попалась эта тупая деревенщина и его сын — я бы их застращал до смерти и, если бы понадобилось, вступил с ними в драку, но уж второй раз не дал бы швырнуть себя на землю, как котенка. А что, если они ушли и бросили меня здесь без малейшей надежды выбраться отсюда? Допустим, это их отработанный трюк, который они проделывают с чужаками долгие, долгие годы, — и старик до них, и другие до него тоже заманивали женщин из долины и, как только их жертвы оказывались за этими стенами, бросали их умирать голодной смертью. Тревога, поднявшаяся в моей душе, грозила перейти в панику, если я не перестану думать об этом, и, чтобы успокоиться, я нащупал в кармане портсигар. Несколько затяжек привели меня в равновесие, запах и вкус табачного дыма — все это было из привычного мне мира.

И тут я увидел фрески. Их высветил постепенно набирающий яркость свет. Они покрывали все стены кельи и даже потолок. Это не была грубая примитивная мазня невежественных крестьян, но они не походили и на небрежно исполненные изображения святых, сделанные религиозными художниками. В этих фресках ощущались жизнь и энергия, яркость красок и глубина. Не знаю, был ли там в основе какой-либо определенный сюжет, но мотив повсюду был явно один — поклонение луне. Часть фигур была изображена коленопреклоненными, другие стояли, но все они простирали руки к полной луне, нарисованной на потолке. Каким-то непостижимым образом глаза их, выписанные с необыкновенным мастерством, смотрели вниз, на меня, а не на луну. Я докурил сигарету, стараясь не глядеть на фрески, но уже при ярком дневном освещении мне все равно было не скрыться от прикованных к моему лицу глаз, и мне казалось, что я снова стою снаружи перед стеной и сквозь просветы окон за мной следят молчаливые соглядатаи.

Я поднялся, затоптал ногой сигарету, чувствуя, что готов на что угодно, только бы не оставаться наедине с этими фигурами на разрисованных стенах. Я направился к дверному проему и в ту же минуту услышал смех, на сей раз не такой резкий, будто даже слегка приглушенный, но все такой же дерзкий и молодой. Проклятый мальчишка…

С криком и проклятиями я нырнул в проем. У мальчишки мог быть при себе нож, но мне было плевать. А вот и он, ждет меня, прижался к стене. Я видел, как заблестели у него глаза, и еще заметил, что он коротко острижен. Я хотел дать ему пощечину, но промахнулся. Я слышал его смех, когда он пригнулся, увернувшись от меня. Но теперь он не был в одиночестве. Кто-то стоял позади него, а за тем вторым еще третий. Они набросились на меня и повалили на землю, будто я был неживой предмет, неспособный дать им отпор. Первый придавил мне коленом грудь и стиснул руками горло,