На горизонте — белые чашки кораблей, как убежавший, обезумев, сервиз — о, гон посудин по весне, чокнутое чаепитье! А над морем — нависшая голубизна, свод пространства, вровень с нижним небом. И в открытом небе — пестрые коробчатые змеи, воздушные огромные шары, летающие гондолы с парочками — оттуда высовывались телом, счастливо махали конечностями, безгоршково швыряли цветы, разбрасывали что-то нирванное, полупрозрачное… «Предохранитель полетел», вспомнил Ил известную лубочную скабрезную гравюру бабушки Пу. Как бы резвяся и играя, да-с. А далее махолеты витают — люди на крыльях парят, аки Парки пролетающие, а не пархи гулящие! А уж совсем над всем этим буйно-веселым изобилием: плавно и трудолюбиво плывущий — по дуге Ра — струг Ярила с мешками шемеша.

Ил вздохнул — вот и утра как нет, кусища дня, припозднились в молитвах, обед скоро, рукой подать, до субботы осталось раз плюнуть. Вон уже первый субботний хворостосборщик с ликторским топориком на плече, опережая ленивых собратьев, проковылял по набережной меж плодоносных пальм. Ил глубоко вдохнул свежий соленый воздух — сладко пахнет, клиторно — эх, весна-красна, славно, жить хочется, писать, любить — и пошел вразвалочку вдоль моря.

Набережная была вымощена полупрозрачной плиткой, чуть подсвеченной вечерне изнутри голубовато — порой под ногами вроде и рыбка проплывала, мелькал колючий плавник, выпученный глаз, кончик щупальца с присоской. А иногда виднелась оскаленная морда араза-уборщика, вставшего на цыпочки и морлочьи глядящего тяжело на тебя снизу… Мда, шма, Адонай Элоев, доедай да пей!

Толпа приморская ритмично текла опричь — хохочущая, пританцовывающая, прищелкивающая, вприпрыжку — полуголая, ну, слегка белоодежная — одета в лето! — хищные облупленные носы, загорелые торсы, соблазнительные животики с вдетым в пупок колечком (вот что отличает нас от животных!), темные очки причудливых бабочковых форм — белозубье, шоколадокожье, веснушки — эх, весна в разгаре! Ах, Лазария, вечный белый город-герой — нон-стоп! Катались вокруг лихо на «геликах» — самокатах с солнечным моторчиком, проезжали на каком-то высоком колесе с рулем — стоя. Спускались к подножью волн, на бережок, таща изогнутые плавательные доски. Рисовали цветными лучами на воде, отливали скульптуры из песка. Перекидывались яркими пластиковыми тарелками, словно Создатели солнечным диском. Съезжали, визжа, с «морских горок». Жарили на мангалах шипящие, скворчащие мясорыбные плоды с душистыми приправами и дивным дымком — поедается все! Всячески старались душевно встретить расступление прихода Пасхи, светлого праздничка Изхода. Встречались и наряженные, как Ил, — в душный лапсердачок и черную шляпу, в пыльных сандалиях и с Книгой в обнимку — на таких не глазели, никому дела не было, пишись как знаешь (хорошей записи!), каждый строчит, как он хочет… И музыка, музыка в толпе — глухого возбудит, лун сон наяву — очки, серьги, часы, браслеты на ходу позванивали, завывали, как тритоны в раковины, клезмерили, прибамбахивали намагничено, издавали звуки — псалм-рок («Ах, хам, ах, шав, Шем ешь, а гешем — шиш!»), романсеро («Мне навеки обломилась вышка, лебеди над лагерем кружат…»), шамкающие хоры («Лазария моя златая, дорогое мое сребро!»), вдруг — Гендельсон, «Геттора», пронзительные скрипочки…

При этом сплошь и рядом по ушам — рефреном — шуршащее слово «финики». Финики, нарвать фиников, финьки, финикалии… Деньги, значит. Деньджонки (сами в руки плывут). С тех пор, как финикийцы изобрели их, а пархи ввели в оборот — ах! Соль сил. Абсолют. Вот народ-то… Мой! Птица Финик-с! На третий день, день-гимел… Выходной имел! Истовые товы. Без одежд, на пляжу — а все туда же — пустить финик в рост (хорошо, не смокву). Завет! Ну, Лазарь продаст…

Вдруг зачесалась приятно у Ила правая ладонь — звонят, получается. Он потер слегка большой и указательный палец — и на ладони возник, «проявился» экран юдофона — точнее, ладонь и стала этим экраном, нанонанесенным, напыленным на нее. На экране приплясывал, подмигивал, корчил рожи ненужный знакомец Уриэль — деляжка, противный мелкий ученый-пархеолог (раскопками он занимался в организме, какими-то бляшками да свитками в сосудах — да тырил в основном из статей коллег убогих) — удивительно наглый, надоедливый тов. Он, как обычно, паясничал, кривлялся, причмокивал, точно его араз укусил, шутовски кланялся:

— Ша-алло-ом, бьем челом! Эне бене тода раба! Здоровеньки, сновидец! Чего спишь на ходу? Толкуешь, разгадываешь? Весна, нафиг — май накфа мина иль нисан!

Он посерьезнел:

— Господин распределитель благ 2-го ранга, разреши, брат, обратиться — хашмаллер мне позарез нужен на зиму, заранее, да помощнее — эдак в тридцать крестных сил, да чтоб не забарахлил сразу, не застучал, да чтоб причем экономичный был — чтоб на воде работал, на дожде…

— Нету, — равнодушно сказал Ил.

— Как это — нету, когда мне люди из сфер на складах сказал: «До и больше»?!

— Газовые только, — сухо объяснил Ил. — Двухкамерные.

— Чтоб ты в землю лег! — буркнул пархеолог и погас.

Ил поплевал на ладонь и вытер ее об штаны. Отшил крикуна. Эх, юдофон, чудо техники, доступное, увы, любому оглоеду… Он вспомнил таинственный чердачный «телефон» в казарме Стражей, там, под куполом обители — нечеловечески сложное разветвление веревок, увешанных гейками, жестянками и колокольчиками: «сим-сим, коль-коль». Нельзя было бросить небрежно и святотатственно: «Я позвоню» — враз получишь по кумполу! — это дозволялось лишь особому звонарю-тимуриду из казарменной элиты-придурни. А он, Ил, был мягкий простой Страж, салажня песков, искатель Чаши Симпозиума, существо, сведущее в звероловстве аразов, человек полей Сада, кошель с ветром, носимый судьбой… Зато теперь он, опа — а позолоти пилюлю, Лазарь! — распределитель благ 2-го ранга, ага, хи-хи-с, толстый чиновничий тов. Тому нужен, другому надобен. Скрепы трещат, втулку вышибает. Приятно. В целом, рвут на части. Подзабылась уже летняя, в жару, аж глаза облезают, дурацкая садоводская Стража в безводной песочнице — песок засасывает зыбуче, заметает, заглатывает, ты скрипишь у него на зубах… В черную дырку памяти провалилось пустынное пространство провинции, где время застыло. Ухнул с вышки туда же местечковый журнал происшествий «Бодрствование Стража»… Лучше жить в столице, глядь, у моря! Из пыльного теллура Якирска — в нимфическое талассо Лазарии! И жить не в дереве-избе, как в пору Москвалыми, и не в животном-шатре, как кочевые деды, а — в камне ограненном! Славно и благоустроенно Илу здесь, в светозарном граде — смачная житуха, тут и финики под ногами растут! — а про всю БВР он может гордо твердить — моя Республика, истинно Страна Ила.

Продолжая променад, окоемом глаза он увидел себя в роскошной зеркальной витрине приморской ювелирной лавки — важный, вальяжный, несколько разжиревший, явно хорошо живущий Ил. Смельчак-угодник. Вот, антибраток, сказал он своему отражению, такие дела — пробился. А ведь столько сносил сапог и книг! Коломосковски молвя, в начале, надысь был я озимый Вред, опосля, летось — бестолковый Страж, а ноне, весенне — прозываюсь Стольник. И хлебодарствую, и виночерпаю! А как стал? Да постепенно.

Удачно попав с подачи Хранителя (характеристика с места Стражи: «Отличается любезностью и сообщительностью») из дяревни во Дворец («продали меня, братцы, в Лазарию», иронизировал Ил), он одно-первое время гнул спину, праздношатаясь по покоям, слонялся, давя мух, чуть челюсть не вывихнул, к Лазарю вскричал: «Спаси меня хоть купчей крепостью от ссылки в скуку!» (говорили ему дворовые, посмеиваясь: «Ох, смотри, паря, допляшешься — отправят тебя на иную терру, в когтистые места, в аразские пещеры — ломать Черный Камень — враз закашляешься… Махом скуку сдует…»). Потом недолго мантулил писцом-садовникером — читал дворне вслух, сидя на пальме, складные басни, затем по указу слез с древа и горбатился подручным гренкопека на дворцовой кухне, болезненно эволюционируя от «мальчика» к «человеку» — ла-адно, мужик ты или кто! Кстати, заодно он им все соуса систематизировал, решето для ношения жидкостей усовершенствовал, а также рассчитал оптимальный загиб крючьев. Но — жарко, ну его к ле-Шему! Теплые места! Гренки эти неугасимо жарятся, скворчат гееномно, сыр неустанно пузырится, стреляет. Высокая замасленность. Горячий воздух дрожит над сковородками — Господи, где я, за что?! А тут в один-второй прекрасный день, светлый понедельник, спешу я дворцовыми коридорами в кулибинскую за нибилуком (погнали криком — кольцо в котле полетело), озираюсь, конечно, грешным делом, чего отколупнуть, как я есть недавно приехал, новожил, а тут этакая вокруг роскошь, чистая котлета с подливой, — а навстречу мне она, их сиятельство, жена Столоначальника, Кормильца нашего — топ, топ… Знатная, статная. Изысканная баба. Поджарая, аки гренка. Из глаз — воистину сиянье исходит. Синева. Похоть плоти и очес. А я — с голодухи, с аразских фронтов. Ну, подстереженный случаем, не говоря худого слова, раз ее за таз — цоп, хвать-похвать, ах ты, глядь, такая! Хороша кваша! Упругая. Хучь нежна. Княжна, видимо. Защемил сердечно — полез на абордаж за корсаж. Вакх, хват! В общем, в слепом вожделении бросился на самое Госпожу — и получил, надо доложить, тут же в коридоре большое эстетическое наслаждение о двух концах — тут важно не перегнуть, кинуть толково, вдуть вдумчиво. Потешился по-шустрому. Овладел телковым телом. Было превесело. Поладили они. Поприжал Ил Госпожу, и она познала его интеллект, и буквально на следующий день, после утреннего киселя, на построении обслуги зачитали по бумаге, ночью подмахнула: «Назначить вот этого, который Ил, стольником на правах постельничего и доверить ему распределять блага, довольствие — возвести в ранг…»