Народ кухонный только рот раскрыл, пересуды пошли:

— Ловок, ходок!

— Зашла, значит, у хозяйки с ним алигория… Алгоритм бы раздобыть!

— А мы-то, лежебоки, недотепы… В трактате «Путь Зуз» не зря сказано: «Двигайся!»

— Да ты, мил-друг, бабоугодник! Зузкинд!

— Мил да умен — сто угодий в нем! Альфа-самец! Нас не забудьте…

— Вот свезло, стольник… Фрикционер! Жишища!

Да-с, жизнь прищурилась! Ну, задрал нос, естественно, — еще бы, в верхние комнаты перебрался, вся власть дана ему! Ух, хищный глазомер простого стольника! Таперича мы — и виночерпий, и хлебодар, и казноклад, и главное — ублаготворитель жены Столоначальника, Кормильца прочих. Жуир и буржуин! Звать ее было Ира. Осмелев, осеменял регулярно. Обнаглев, рвал подол прилюдно — так ей, глядище, слаще! — о, несложная одежда, содрать ее, ненужную, кружевную рвань, и отодрать, чуть приплясывая, отстучать аристократку — славная процедура! Иной раз, растягивая, тащил красотку за угол, в случившиеся кусты — шшупая на ходу, расстегивая, расчехляя прибор, суя — вроде ведь маленькая размером вещь, а ей такое облегчение! Разбрасывая споры, рычал райски. Давала без разговору, шалашовка, малаховка. Княжна-даваха. Дочь кардинала. Трудилась, ангелица, не смыкая ног. Нега, ага. И — пропал! Привык, приник, присох, как к золотой государыне-гусыне — да прилепится она к нему! Попал, как в Ур, в ощип! Высоких чувств — шкурой чуял — томленье. Пленительное созданье! Втрескался по уши, втюхался, размяк. В коротышечной рифме «палка, малка» расслышал траханье Царицы… Хайка Эшет! Хаврошечка! Моча ее прелести ударила ему в голову! Пахучлив стал. Ира, жена возвышенная, мочалка, цветок пушистый, распустившийся, моя особ статья, целый труд — «Ира мира»! О, опыление Ея!

Ил тряхнул головой, отгоняя навью наваждь. Казалось бы, кругом этого добра, а вот ведь. Вдоль набережной доброжелательно сновали лиственно одетые русалки (прознать бы телефон наяд!), попадались стройные нарядные фигурки в салатной, модной нынче солдачьей форме с изящными ружьецами за спиной, призывно бьющими их по попке. По выпуклой красе. Ладно, праматерь Рахель подаст, прости Лазарь. Ил смиренно отвел взор. Вот море — странная волновая материя в розлив — привет, держи краба! — вон волосатые пальмы с финиками, денежные деревца — есть, есть куда помимо уставиться.

На скамейке валялась брошенная скомканная утрешняя «Штерн», бросился в глаза, огрел заголовок: «Мудрецы советуют — режь черного!» Ил усмехнулся — решились-таки писануть, молодцы, шандарахнуть, а то все больше брошюрки позорные «Как выводить кур» (да ночью, глядь, тишком, когда все спят!). И зачем вообще в наше экр-время глазенья нужна газета? Известна гипотеза — а чтобы кто-то заметил, что, попадая на упавший на садовую дорожку газетный лист, дождь стрекочет — и, распознав этот стрекот (он бьет по буквам), язык его посланий, можно наконец понять, кто такой дождь и чего он хочет от нас. Ил, небрежно проглядев, разломил газету, с хрустом откусил — маца с марципанами, довольно вкусно — и сунул в урну из розового мрамора. Его окружала, пиэрясь, маленькая уютная круглая площадь Цветов, обсаженная душистой медовой кашкой. Народец — легко, светло одетый — сидел за низкими столиками, беззаботно болтал и смеялся, листал съедобные табльдоты, то и дело мелодично звенел юдофонами, пил из бумажных стаканчиков ситро и кушал из металлических вазочек шарики мороженого. Вокруг безмятежно жужжали шмули, хмыкнул Ил. Посреди площади бил фонтан, а в центре его — гранитный Лев (возможно, сам Давидыч, бронь и камень, озерный дозорный), разрывающий пасть аразу. Гулькает, курлычет вода, иногда становясь разноцветной и принимаясь петь.

Рядом стоял холодильный шкаф с прозрачными дверцами, за которыми виднелись бакбуки с напитками. Шкаф спросил негромко:

— Путник желает испить холодненького?

Ил пожал плечами:

— Можно.

Вылезла запотелая жестяная банка с финиковым соком. Ил взял ее в длань, зная, что все его папилляры-отпечатки со всеми бородавками судеб мигом зафиксируются и отгадаются, и какая-то крошечная денежка с его нумера сдерется сама собой — самобранка! — с хрустом взломал банку, припал и стал пить короткими глотками через дырку. Ничего лучшего пока не изобрели — банка, дырка, сок.

— Как вам нравится эта погода? — спросил шкаф. — Весна, а уже жара.

— Все в ажуре, — буркнул Ил.

Что ты в жаре понимаешь, старый керах, тебя бы в пески, на Стражу…

За столиками пели песенки, кидались фантиками, плескались водичкой из фонтана. Ни ума, ни фантазии. Накатывало дурацкое ощущение площадки молодняка — визги, вопли «Гнида, отдай глиду!» — прямо детсадовский парадиз, старшая группа. Того гляди, шкаф заботливо скажет: «Вам завтра пора в школу». Да уж хватит, отучили свое, отмучились у доски — по обе стороны от мушки — в местах, где меч служил указкой и где араз горазд на шкоды…

Ил допил сок, бросил пустую жестянку под ноги, старательно наступил на нее, раздавив, — теперь гоняйте по мостовой в дыр-дыр, даундуки, хамудышки, — и пошел по переулку от моря.

2

Это был узкий кривоколенный Богров переулок. Небольшие обветшалые, когда-то прянично-благословенные домики в старинном стиле «барух-хауз», где узорные решеточки балконов увиты зеленью и цветами, и свет средь них. Раньше, до просвещенья Мандата еще, в Серебряном грубом звонкомонетном веке здесь был сплошной песок, тянулись дюны, бродили дикие менялы, торчала только башня Яффского маяка («иже огнь в себе выну водержаше») — по мифам, приковывали к ней… На старых пожелтевших фотографиях — усатые мужички в белых рубашках с широким распахнутым воротом, на поясе — тугие мешочки с песком обетованным — Альталенские прииски! — за поясом двойные пистоли по моде Мордки Стрелка, далее в ряд бабы в строгих блузках, длинноподолых юбках, круглых шляпках. Видны ездовые кузовные экипажи-грузовики… или груздевики, как-то так… Одноэтажные тогдашние барачные строения из ракушечника — пархитектура! — забавный возводился городок на Изходе. Энтузиасты, по очереди неся лопату, шли с походной песней: «Это было весной, за восточной стеной плыл горячий и радужный зной…» Марш Моше! Галопом из галутов! Первый градоначальник как въехал, так и ездил на белом осле, преобразовывал Материю (у слов осел-хамор и материя-хомер один скелет-шкилет), развивал науки и имел жену Зину. О, занимательная топонимика Лазарии — имена ее улочек с колымосковскими кронами и развесистыми корневищами, да еще какие-то егупецкие микроны вплелись — ой, бойкое место! Чуть акцент чувствуется, падеж неизменно именительный, ну-тк што ж, знай себе улицы: Орлов, Соколов, Дубнов, Задов… Или такая, скажем, улица — Уссышкин. Серьезно, коротышки! Или, например — Шмоткин… А вот эта набережная, по которой Ил себя выгуливал — Усвитловская Набережная. Тоже — неспроста, мифологию нужно знать, славное прошлое. Кстати, блудницы, городские греховодницы честно стояли возле древней автобусной станции на улице Членов (все есть число и лысый счтец агор не может ошибиться, дар-с) — веселый «пятачок» удовольствий. Смешной город! Это не чета хмурому хаосу Москвалыми, где Вторая Наветская, а за ней Третья Наветская и Четвертая монотонно тянутся аж до Заставы Первача. В Лазарии живые души дышат — бульвар Однорукого, проспект Одноглазого, Фонтан Зины…