Резвого внука подсолнечных лет…

(«К теплому свету на отчий порог…»)

Уже тогда вырезалась в его душе «божья дудка» («тогда впервые // С рифмой я схлестнулся…»), но учитель Власов, узнав о пристрастии своего воспитанника, отрезал: «Ты, Сережа, учись. А сочинять всякие глупости – это не твое дело. Рано еще тебе…» Да и любимый дед говаривал:

Года далекие,

Теперь вы как в тумане.

И помню, дед мне

С грустью говорил:

«Пустое дело…

Ну, а если тянет —

Пиши про рожь,

Но больше про кобыл».

(«Мой путь»)

В Спас-Клепиковской учительской школе Сергею, по воспоминанию современников, талант к стихотворству не только не помогал утвердиться среди сверстников, но, скорее, вызывал обратную реакцию, доходившую до драк. Но зато там юный Есенин понял – за свою мечту надо бороться, даже кулаками. А мечта была уже не столько романтическая забава, сколько задача, поставленная целеустремленным молодым человеком с «ухватистой силою» самому себе «…в мозгу // Влеченьем к музе сжатом…». Поэтому и разошелся с отцом, который настаивал на том, чтобы Сергей работал, как и он, в торговой лавке, занимался не «пустым делом». Со сколькими еще придется сходиться и расходиться, вернее, оставляя их на обочине и идя своей и только своей непроторенной дорогой национального гения.

В Москве – работа подчитчиком в Сытинской типографии, полтора года учебы в народном университете Шанявского, участие в литературно-музыкальном кружке И. Сурикова и… молодежное увлечение всеобщими революционными лозунгами. Участие в рабочих митингах, распространение прокламаций, антивоенная поэма «Галки», конфискованная еще в наборе суриковского журнала «Друг народа», обыски на квартире. Интересно, буйно, но… главного недостает. Стихи если и печатают, то в третьестепенных журналах, «толстые», солидные журналы его не замечают. (Я думаю, сегодняшние, печатающие «никаких», но зато своих поэтов, тоже проскочили бы.) Но мечта требует пытать счастья, и Есенин, получивший первые городские университеты жизни, направляется в столицу – Петроград.

Далее – волнительный («…с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта») и полезный (рекомендации) разговор с Блоком, хвалебная статья Гиппиус… и детская мечта как-то вдруг и сама собой сбылась – в несколько недель Есенин, еще недавно готовый быть рабочим у своего дяди на заводе в Ревеле, – желанный поэт в самых изысканных литературных салонах, его печатают, благосклонна критика, он входит в моду.

М. Горький писал Ромену Роллану о Есенине тех лет: «…Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники. Ему тогда было 18 лет, а в 20 он уже носил на кудрях своих модный котелок и стал похож на приказчика из кондитерской». Чтоб не сожрали, как землянику, Блок в одном из писем предупреждал: «За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее». Есенин это, надо сказать, сразу понял и действовал с чисто крестьянской сметкой. Позже он вспоминал в письме Н. Ливкину: «Когда Мережковский, гиппиусы и философовы открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употребленные?.. Но я презирал их – и с деньгами, и со всем, что в них есть… Поэтому решил просто перепечатать стихи старые, которые для них все равно были неизвестны». Примерно за год до смерти поэт опишет свое, так и не изменившееся отношение к своим воздыхателям намного жестче:

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный сброд

Мочой рязанская кобыла.

(«Мой путь»)

Тем не менее благодаря покровителям добрался до высшего салона – читал стихи самой императрице и великим княжнам за полтора года до революции. Казалось, венец. Но начиналось другая борьба, наложенная на свирепую смертельную схватку старого и нового мира, – за родину.

Что такое Родина для Есенина? Сказать «…я люблю родину, я очень люблю родину», в принципе, может каждый. Но любить можно по-разному. Разве нобелевский лауреат И. Бунин ее не любил? Но, истаивая в эмиграции в Ницце, высказался: «Нам все еще подавай “самородков”, вшивых (!) русых кудрей и дикарских (!) рыданий от нежности. Это ли не сумашествие, это ли не последнее непотребство по отношению к самому себе? Вот в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкину (вокруг его памятника обнесли тело Есенина, то есть оскорбление всей русской культуре)». Кто только не метал посмертные проклятия и не пинал мертвого льва. Бухарин, Луначарский (вступавшийся за Есенина при его жизни), поэт Крученых (явно сводивший счеты) и окололитературная сволочь типа исаев лежневых, львов сосоновских и прочия. А. Воронский (крупный критик, современник Есенина) даже удивлялся в письме М. Горькому в 1927 г. по поводу этого посмертного «похода» против поэта: «Прошлый год превозносили, а сегодня хают». Но русский классик?! Почему не углядел то щемящее, «несказанное, синее, нежное» чувство Есенина к родному краю, к стране, ко всему русскому народу? Почему объяснял слезы по погибшему певцу «роковым влечением к дикарю и хаму»? Ответ приходит сам собой. У каждого своя Родина. Но только у Есенина она выросла над крестьянством, над интеллигенцией (как заметил русский философ Г. Федотов – специфической группой, «объединяемой идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»), над большевиками-евреями, прорвавшимися к власти, вместила в себя прошлое, настоящее и очевидную горечь по неизбежному страшному будущему великого русского народа. Он знал, что Россия «пойдет рабой последнего раба» (М. Волошин) наверняка, хотел не допустить извода русской расы, из которой сам вышел, хотел осветить помутневшие русские души высоким словом, ведь просветленных в клеть не загонишь. Ведь просветление – это и покаяние, и гордость, и бесшабашность, и удаль.

Нет! таких не подмять, не рассеять!

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя… Рас… сея

Азиатская сторона!

(«Снова пьют здесь, дерутся и плачут…»)

Но уже слишком много гнили, мути. Уже, когда читал великим княжнам, предвидел их судьбу:

Все ближе тянет их рукой неодолимой

Туда, где скорбь кладет печать на лбу.

О, помолись, святая Магдалина,

За их судьбу.

Борьба обречена на поражение, но сдаться – значит продаться, изменить самому себе. А это уже не поэзия, это уже не поэт. Это – настоящая, хоть и тихая литературная шпана, которая гораздо опаснее по последствиям, чем «уличный повеса» – хулиган. У Есенина продаться не получилось. Стоило только написать:

…Я вижу все и ясно понимаю,

Что эра новая не фунт изюму нам.

…………………

Я полон дум об индустрийной мощи

И слышу голос человечьих сил, —

(«Стансы»)

чтобы сразу засветились, как на фальшивой купюре, грубые подделанные водяные знаки упадка. И это после: «Я полон дум о юности веселой». Оставалось нести свой крест до конца. Нести полностью осознанно. «И первого меня повесить нужно, скрестив мне руки за спиной: за то, что песней хриплой и недужной мешал я спать стране родной».