Офицеров было семеро, а не шестеро, как предположил Кут. Трое с оружием, взятым из Лондона по приказу детектива-сержанта Гиссинга. Покойного детектива-сержанта Гиссинга, которого вскоре ждали приготовления к похоронам. Возглавлял семерых храбрецов сержант Айвенго Бейкер. Айвенго не был героем ни по духу, ни по призванию. Хотя он горячо надеялся, что голос не предаст его, когда придет время отдавать приказы, при виде появившегося из церкви Мозготряса он издал лишь сдавленный вопль.

– Вижу его!

Все видели его – девятифутового забрызганного кровью гиганта, будто явившегося из самого Ада. Айвенго не пришлось приказывать им поднять пистолеты. Безоружные офицеры, внезапно почувствовавшие себя голыми, целовали крестики и шептали молитвы. Один побежал.

– Держать строй! – взвизгнул Айвенго: если эти сукины дети дадут деру, он останется здесь один. Ему не выдали оружия, лишь людей, и это не слишком обнадеживало.

В вытянутой руке Мозготряса висел Кут. Мозготряс держал его за шею – ноги священника болтались в футе над землей, голова запрокинулась, глаза были закрыты. Чудовище выставило его тело напоказ: оно демонстрировало врагам свою силу.

– Может… прошу вас… можно… пристрелить тварюгу? – спросил один из полицейских.

Айвенго сглотнул.

– Мы попадем в пастора.

– Он уже мертв, – ответил офицер.

– Мы не знаем наверняка.

– Он точно мертв. Взгляните сами…

Мозготряс встряхнул Кута, словно мешок, и из того, к вящему отвращению Айвенго, повалились внутренности. Затем Мозготряс почти лениво кинул тело под ноги полицейским. Оно упало на гравий недалеко от ворот и застыло. К Айвенго вернулся дар речи:

– Стреляйте!

Большего полицейским было не нужно: не успел он произнести и первого слога, как они уже жали на курки.

В Мозготряса одна за другой попали три, четыре, пять пуль – почти все в грудь. Он закрылся руками, одной защищая от их укусов морду, а второй – яйца. Он не ожидал такой боли. Рана от выстрела из винтовки Николсона позабылась в пылу устроенной за ним кровавой бани, но эти колючки причиняли боль – и не прекращали сыпаться. Внутри шевельнулся страх. Инстинкты велели ему броситься на эти хлопающие светящиеся палки, но боль была слишком сильна. И вместо этого он развернулся и, перескакивая на ходу через надгробия, пустился наутек к холмам. Там были рощи, были норы и пещеры, где он сможет укрыться и в безопасности обдумать новую проблему. Но для начала надо унести ноги.

Опьяненные легкой победой офицеры немедленно погнались следом; Айвенго в это время нашел на одной из могил вазу без хризантем и опорожнил желудок.

Огни освещали дорогу только в долине, и, выбравшись из нее, Мозготряс почувствовал себя в безопасности. Он мог исчезнуть в темноте, в земле; он делал так тысячи раз. Он срезал путь через поле. Ячмень еще не собирали, и его полные зерен колосья тяжело качались. Мозготряс топтал их на бегу, они рассыпались под лапами. Его преследователи уже не поспевали за ним. Машина, в которую они забились, остановилась посреди дороги; он видел огоньки, один голубой и два белых, – они мигали далеко позади. Враги что-то кричали вразнобой, но Мозготряс не понимал их речи. Неважно – он знал людей. Они легко пугаются. В этот раз они не зайдут далеко: они сошлются на ночь и прекратят поиски, заверят себя, что, скорее всего, все равно смертельно его ранили. Простодушные младенцы, вот они кто.

Он забрался на вершину холма и посмотрел на долину. За дорожной змеей, которой фары вражеской машины заменили глаза, лежала деревня – круг теплого света со вспышками красного и синего в центре. Со всех сторон ее окружала непроглядная тьма холмов, над которыми висели гроздья и россыпи звезд. Днем долина казалась лоскутным покрывалом с кукольным домиком в центре, но ночью становилась бездонной – и больше принадлежала ему, чем им.

Как он и думал, его враги уже возвращались в свои лачуги. Погоня прекратилась до утра.

Он лег на землю и посмотрел на горящий метеор, падающий на юго-западе. Стремительный и яркий штрих, осветивший облака и потухший. До утра оставалось еще много долгих, целебных часов. Скоро он восстановит силы, а после – после он сожжет их дотла.

Кут не умер – но был так близко к этому, что разницы не чувствовалось. Восемьдесят процентов его костей сломали или раздробили, лицо и шею разорвали на лоскуты, одну руку изуродовали до неузнаваемости. Он должен был непременно умереть. Стоило лишь захотеть этого и немного подождать.

Те из местных, кто краем глаза видел происходившее в долине, уже рассказывали об этом во всех подробностях, – и слушавшие очевидцев верили даже самым неправдоподобным выдумкам. Неразбериха в церковном дворике, искореженная дверь ризницы, оцепленная машина на северной дороге. Что бы ни произошло этой субботней ночью, забудется оно еще не скоро.

Как все и ожидали, Праздник урожая отменили.

– Я хочу, чтобы мы вернулись в Лондон, – настойчиво повторяла Мэгги.

– Еще вчера ты хотела, чтобы мы остались. Влились в общество.

– Это было в пятницу, до того, как… все это… Рон, здесь бродит маньяк.

– Если сейчас уедем, обратно уже не вернемся.

– О чем ты – конечно, вернемся.

– Если бросим деревню в опасности – значит, бросим навсегда.

– Какая глупость.

– Ты сама хотела, чтобы нас здесь знали, чтобы все видели – теперь мы с ними. Что ж, значит, мы с ними и во время убийств. И пока это не кончится, я останусь. Можешь возвращаться в Лондон. И взять с собой детей.

– Нет.

Он тяжело вздохнул.

– Я хочу посмотреть, как его поймают, кем бы он ни был. Хочу узнать, что все кончилось, увидеть это своими глазами. Только так мы сможем чувствовать себя здесь в безопасности.

Она неохотно кивнула.

– Давай хотя бы на время переедем в отель. Миссис Блаттер начала чудить. Проедемся? Подышим воздухом…

– Почему бы и нет?

Стоял теплый сентябрьский день: распогодилось, и щедрая на сюрпризы деревенская жизнь била ключом. На придорожных кустах мелькали яркие поздние цветы, перед автомобилем разлетались с дороги птицы. В лазурном небе висели сливочные шапки облаков. В нескольких милях от деревни все ужасы прошедшей ночи испарились, а великолепие дня подняло настроение Мильтонов. С каждой новой милей, отделяющей их от Зила, Рон боялся все меньше. Скоро он уже пел.

На заднем сидении канючила Дэбби. То «Папочка, жарко», то «Папочка, хочу апельсинового сока», то «Писать хочу».

Рон остановил автомобиль на обочине пустой дороги и изобразил из себя заботливого отца. Дети многое пережили – сегодня можно и покапризничать.

– Вот так, солнышко, писай, а потом мы раздобудем тебе мороженое.

– А где ла-ла? – спросила она. Чтоб его, это дурацкое слово – эвфемизм для тещи.