— Этого нельзя делать! Это кидок, воровство, подлость! — убеждал один голос.

— Разве она от этого умрет? Повесится? — возражал другой. — Нет ведь, она махнет рукой, скажет: «Папа еще купит».

Продать эти дорогущие кассеты в любую палатку звукозаписи — получится почти десять тысяч.

— Деньги будут гореть у меня в руках.

— Погорят и погаснут — я потрачу их на дело.

— Она хорошо ко мне относилась, дала вырезку из газеты.

— Для нее эти кассеты — развлечение, для меня — пан или пропал.

— Нет, нет, это очень плохой поступок!

— Я ЗНАЮ, что поступок плохой и не собираюсь убеждать себя в обратном, — жестко прижал Раздолбай свой второй голос. — Это «этическая дилемма», но дело не в том, что пришло время поступать по принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Не в том суть, что мне позарез нужны деньги и нет иного способа их достать. Дело гораздо важнее! Я решил, что не хочу быть придонным рачком и должен стать Барракудой.

Для Барракуд не существует «этических дилемм», они руководствуются выгодой. Они могут в Москве-реке утопить, если им это выгодно. Как же я собираюсь стать таким, как они, если не могу совершить даже такую мелочь? Да я ДОЛЖЕН ЗАСТАВИТЬ себя это сделать! Это Лещи не смеют совершать таких поступков, а чтобы стать Барракудой, Леща надо в себе убить! Если я хочу жить Барракудой, мне придется увольнять людей, отказываться от сделок, вышвыривать использованных партнеров, мало ли что еще… Даже если бы у меня были десять тысяч, это полезно было бы совершить только ради того, чтобы Леща истребить в себе! Для настоящего Барракуды и вопросов бы таких не возникло — продать или продавать. Если я об этом задумываюсь, это лишнее доказательство того, что до Барракуды мне еще далеко. А вот надо заставить себя! Не думать, Барракуда я или нет, а поступить, как Барракуде положено. Отбросить метания, заставить себя это сделать, и пусть это будет мне посвящением. Зачем сейчас удерживаться от маленького зла, зная, что, став Барракудой, ПРИДЕТСЯ раньше или позже совершать зло большее, иначе ничего не добиться?

Второй голос как будто сдался. Раздолбай, сгреб все десять кассет в пакет и вдруг… бессильно опустился на диван, чувствуя, что совершить задуманное ему мешает какой-то предохранитель в районе сердца и выломать этот предохранитель у него не хватает сил.

«Даже этого не могу… Даже этого…» — отчаялся он и расплакался так, словно ему было десять лет и это у него какой-нибудь злой парень отобрал дорогие кассеты.

«Я не Барракуда… Я не Барракуда, и мне никогда им не стать! — плакал он, уткнувшись в подушку. — Я — жалкий Лещ, рачок, раздолбай… Мартин был прав, когда сказал, что у меня ничего не будет! Лучше было согласиться с Муреной и сдаться. Все равно я получу на стену эту проклятую надпись, так лучше было получить ее сегодня и привыкнуть к ней, чем видеть ее в будущем так отчетливо, словно она уже здесь! Как же так вышло?!»

Раздолбай пытался понять, в какой момент проиграл свою жизнь. Год назад он был счастлив, учился, любил, набивал карманы деньгами, которых хватало, чтобы делать сюрпризы в Риге. Он не сделал ни одной ошибки, способной пустить жизнь под откос, — не полез грабить ларек со шпаной, не ввязался в пьяную драку, не попробовал наркотики. Чем он провинился, что его захлестнула соленая вода с Барракудами, и этим Барракудам принадлежит все — деньги, кафе, девушки? Барракуды будут жить как в «Ночных грезах Далласа» и ездить на спортивных машинах к красивым женщинам, а он даже не сможет стать массажистом, потому что родители отказались дать ему десять тысяч. От обиды на жизнь Раздолбай стал рыдать в голос и выкрикивать обвинения.

— Почему ты не родила меня Барракудой? — обращался он к мысленному образу мамы. — Тебе трудно было найти крепкого мужика, чтобы я пошел в него, а не вырос глистой в шестьдесят килограммов? Трудно было отдать меня в детстве на какое-нибудь дзюдо или самбо?

— А ты! Ты не мог отправить меня в правильный пансионат, как папа Мартина, чтобы у меня появились нужные знакомства? — выл он, укоряя дядю Володю. — Зачем было отправлять меня в идиотский «Орленок»? Чтобы я «не испортился»? Ну и зачем я теперь такой «непорченый»? Что я могу делать в этой соленой воде? Что ты сам теперь можешь?

За упреками к родителям посыпались упреки к себе. Перед глазами Раздолбая парадом прошли все его непобеды — заброшенные отжимания от пола, несобранный истребитель «Фантом», тщетная попытка написать книгу, скомканные листы с конскими мордами… Раздолбай осознал, что за всю жизнь не довел до конца ни одного дела, ничего по-настоящему не умеет, ничего не знает. Мартин и Валера с легкостью вплетали в свою речь каких-то Растиньяков, Танталов, Гумберт-Гумбертов — что это все такое, вдруг этого стыдно не знать? Он отстал навсегда, и от убийственного клейма на стене ему никуда не деться. Так пусть же ему будет хуже, раз он такой слабак и бездельник! Пусть он получит заслуженное!

Миша станет солистом в Италии, Валера — банкиром в Гамбурге, Мартин будет владельцем поездов, а он получит надпись «неудачник» на стену, потому что не может даже на массажиста выучиться, не имея сил продать чужие кассеты.

Раздолбай снова мысленно потянулся к предохранителю на сердце. Он пытался вырвать его с мясом, расшатывал, но чувствовал, что от этого лишается жизненных сил и словно истончается. Получалось так, будто жизнь была бензобаком с высоким уровнем топлива, и, расшатывая предохранитель, он создавал в этом баке течь, отчего уровень уменьшался, отнимая у него уверенность, что он будет жить долго.

— Почему?! Господи, ну почему я даже этого не могу сделать?! — невольно спросил он, удивляясь, что обращается к тому, в кого больше не верит, и спрашивает о том, чего адресат обращения никак не сможет одобрить. — Почему? Почему?!

— Потому что я не позволяю тебе, — ответил тот самый голос, который он просил заглохнуть и никогда больше не появляться.

«Опять это раздвоение сознания, опять психоз! — испугался Раздолбай так сильно, что вскочил с дивана и забыл про свои слезы. — Молчи! Не хочу опять „Бога“ в голове, из-за которого буду сходить с ума!»

Раздолбай закружился по комнате. Он чувствовал, что голос, который привел его однажды к самой сильной душевной боли, снова овладевает им.

— Ты не Барракуда и никогда им не будешь, но это не единственный путь, — твердо и даже сурово заговорил голос. — У тебя есть дело, способности, которым ты никогда не уделял должных усилий. Ты сам думал когда-то, что если бы рисовал столько, сколько играет на скрипке Миша, то у тебя получалось бы намного лучше. Если бы ты приложил к своему делу десятую долю его труда, то нарисовал бы «Тройку» так, что она могла бы выиграть конкурс, но ты бросил, едва начав. Ты еще не проиграл жизнь, но у тебя остался единственный шанс — картина, которую ты придумал. Ты попробовал и увидел свое бессилие — научись! Забудь про массажные курсы. Пойди к своему педагогу по мастерству, договорись об уроках.

— Чем я буду за них платить? На что жить? — вступил Раздолбай в диалог, не в силах заглушить голос и снова допуская, что общается с высшей силой.