— Гиз требует, чтобы я сдался. — Генрих поднял взгляд на меня.

Странное ощущение овладело мной — словно вся моя жизнь была подготовкой именно к этой минуте. Я подошла к столу Генриха и обмакнула перо в чернила.

— Тогда ты должен подписать их условия. Подпиши и оставь свиток здесь. Я передам его Гизу. Собери вещи, сколько сможешь унести, возьми Луизу, Валетта, своих Сорок Пять и отправляйся в замок Блуа. Вы можете проехать через Тюильри, переодевшись слугами. Никто не обратит на вас внимания — слуги покидают нас толпами, словно крысы тонущий корабль. — Я взяла завернутый в черную ткань кинжал. — Когда пробьет час, пусти его в ход ради памяти Гуаста.

Генрих долго смотрел на кинжал, затем наклонился над столом и начертал на свитке свою подпись.

— А как же ты? — спросил он, кусая губу. — Как я брошу тебя здесь, если не могу быть уверен, что с тобой ничего не случится?

— Гиз не посмеет меня тронуть, — мягко проговорила я. — Уезжай. И что бы ни произошло, не возвращайся.

Гиз не стал штурмовать Лувр, хотя не встретил бы никакого сопротивления. Последние придворные, слуги, большинство наемников из гвардии — все они покинули нас, бросили меня с горсткой ближних дам на произвол того, что уготовила нам судьба.

Сидя у камина в своих покоях — фрейлины спали тут же, на тюфяках, чтобы быть у меня под рукой, — я впервые задумалась о той ночи, когда дала Гизу и Генриху разрешение убить Колиньи. Бодрствовал ли он тогда подобно мне, зная, что конец его близок? Молился ли, лежа на одре болезни, своему бесстрастному богу, или же бродил в испепеленных руинах воспоминаний, возвращаясь мыслями в волшебный дворец под названием Фонтенбло, где некогда повстречал юную невесту, одинокую и отчаянно нуждавшуюся в том, кому можно было бы довериться? И если Колиньи думал обо мне в последние минуты перед тем, как в спальню ворвался убийца, — улыбнулся ли он хотя бы мимолетно, зная, что в конечном счете все мы заплатим по счетам одному и тому же кредитору?

Светало. На улицах дымились костры, и защитники баррикад спали вповалку прямо на мостовой, упившись дармовым вином от щедрот Гиза. Я встала, оделась и велела вынести во внутренний двор мой портшез. И вышла, жмурясь, в холодный утренний свет. У ворот дворца слонялись две рыночные торговки. Направляясь к портшезу, я услышала, как одна из них проворчала:

— Это же она, королева Иезавель!

Рука моя, протянувшаяся к задвижке портшеза, замерла.

— Иезавель! — визгливо выкрикнула другая торговка. — Королева Смерть!

Я бесстрастно смотрела на эти искаженные злобой лица, скалившиеся на меня от чугунных ворот, за которыми прошла огромная часть моей жизни. И память перенесла меня в детство, в тот страшный день, когда к нашему родовому палаццо собралась толпа, жаждавшая моей крови.

«Смерть Медичи! Смерть тиранам!»

Затем я отвернулась и натянула капюшон. Анна-Мария заламывала руки — она страшилась, что меня возьмут в заложницы, хотя Гиз дал слово, что, как только я доставлю свиток, он отпустит меня восвояси. Я улыбнулась Анне-Марии. Лукреция помогла мне втиснуть распухшие пальцы в перчатки.

Мы обнялись.

— Сохрани вас Бог! — прошептала она. — Увидимся в Блуа.

— И не забудь, — строго сказала я, — возьмешь мой ларец с драгоценностями да одно-два приличных платья, этого достаточно. Все прочее может остаться. Пускай семейство Гизов расплавит мое золотое блюдо, чтобы отчеканить памятные монеты.

По щеке Анны-Марии скатилась слеза. Лукреция притянула ее к себе, а я забралась в портшез.

Восходящее солнце пробилось сквозь белесую пелену неба. Я медлила. Я покидала Лувр, место моих величайших триумфов и провалов, изгнанная семейством, которое мне, несмотря на все ухищрения, так и не удалось повергнуть во прах. Жители Парижа поносили мое имя, а мой сын со своей королевой и фаворитами скакал сейчас в долину Луары.

И в последний раз глянув на старый каменный дворец, который милосердная заря окрасила нежно-розовым цветом, я простилась с ним без слез и без сожалений.

В конце концов, я — Медичи.

У арабов есть поверье, что день и обстоятельства нашей смерти предопределены и, что бы мы ни делали, изменить их невозможно. Я никогда не доверяла ни религиозным убеждениям неверных, ни даже обещанию вечной жизни, которым утешает нас Католическая церковь. Слишком много видела я в жизни обмана во имя религии.

Тем не менее мне как раз представился подходящий случай поразмышлять о той незримой силе, которая направляет наш жизненный путь, и спросить: отчего эта сила сочла уместным ниспослать мне столько испытаний? Разве только я одна боролась за благо моих детей? Другим выпало прожить на свете гораздо меньше, чем мне, добиться лишь сотой доли того, чего добилась я; и однако, их возвели на престол, одарили ореолом святости, между тем как я, словно закоренелая преступница, тону в море клеветнических измышлений.

В ожидании неизбежного конца я вижу, как передо мной проходят мертвые. Первый герцог Гиз, грозный Меченый; Жанна Наваррская; Колиньи; Мария Стюарт — одни враги мне, другие пособники, но все — жертвы собственных убеждений. При жизни они были более или менее влиятельны, умерев — стали легендой.

И я спрашиваю себя: какую эпитафию начертает история на моем обелиске?

В парадном зале замка Блуа с его лиловыми сводами и позолоченными пилястрами собралась ассамблея Католической лиги, дабы предаться ликованию по поводу капитуляции моего сына. Мое посольство к Гизу увенчалось успехом; как я и предвидела, он не попытался меня задержать. Он принял соглашение и позволил мне воссоединиться с сыном, хотя поездка в Блуа после стольких месяцев тревог и забот отняла у меня последние силы.

А потому меня не было в зале, но я послала туда Лукрецию, и она рассказала обо всем, что видела и слышала. Там собрались все, кто неустанно строил козни, стремясь погубить нас, — католические вельможи, губернаторы, чиновники, вероломные послы и неизбежные шпионы. А перед ними на возвышении стоял мой Генрих в горностаевой мантии и уверенным, твердым голосом произносил речь, в которой отдавал должное мне.

— Нам нельзя забывать испытаний, которые перенесла королева-мать ради блага этой страны. Я полагаю уместным, дабы эта ассамблея от имени Франции выразила ей нашу благодарность. Есть ли меры, к которым она не прибегала, дабы облегчить наши лишения? Было ли, чтобы почтенный возраст либо слабое здоровье побуждали ее щадить себя? Мало ли жертвовала она собственным благом во имя нашего? Именно у нее я выучился быть королем.

Жаль, я не могла увидеть лица этих вельмож, лицезреть собственными глазами, как они ежатся, слушая похвалы итальянской Иезавели. Увы, я прикована к постели, боль тисками сдавливает мою грудь при каждом вдохе, тело изнуряет жар, а отекшие ноги распухли. Многочисленные мои хвори наконец-то взяли надо мной верх. Доктора вливают мне в горло мерзкие микстуры и облепляют травяными примочками опухшие икры. Они уверяют, что это лишь временное недомогание и я непременно поправлюсь.