Для нас важнее, чем спорное требование разделения властей, указание Монтескье на историю происхождения представительной формы, на попытку отыскать ее в начале средневековой истории, на попытку сравнить явления этой истории с явлениями истории древней. Мы теперь не можем удовлетвориться объяснениями Монтескье, но не можем не признать, что положено было начало правильному пониманию дела, что дан был смысл, значение этим Средним векам, к которым до сих пор относились так неприязненно; образованные люди Западной Европы переставали бредить греками и римлянами и начинали обращать внимание на свою собственную древнюю историю, которую называли Среднею, в ней искать твердой почвы для дальнейших государственных построек, ею объяснять свое настоящее. Понятно, что при новости дела, при отсутствии достаточных сведений в истории Средних веков, достаточной вдуманности в ее явления неизбежны были ошибки, которые мы находим у Монтескье; но дело было им начато, указание было сделано громко, на всю Европу, и произвело сильнейшее впечатление. Важен был прием, постоянно употребляемый Монтескье: указавши на происхождение средневековой монархии в Западной Евро-не, готического правления, по выражению автора, он сейчас же указывает на значение царей героического периода греческой истории, на значение римских царей, на положение Рима, на разделение властей после изгнания царей.

Неоспоримо и влияние двенадцатой книги, где говорится о законах, составляющих политическую свободу по отношению к гражданину. Безопасность гражданина всего более подвергается нарушению в обвинениях публичных и частных. Свобода торжествует, когда уголовные законы извлекают наказания из самой природы преступления. Несмотря на ошибки в объяснении частностей, книга должна была производить благотворное впечатление, выставляя неразумность и недействительность жестоких наказаний и разных правительственных мер для предотвращения преступлений. Автор указал, как осторожно надобно поступать с обвинениями в оскорблении величества, когда оскорбление состоит в словах, ибо дело не в словах, а в тоне; иногда молчание выражает более, чем разговор. Где из слов делают преступление, там нет и тени свободы. Слова, соединенные с действием, принимают природу этого действия. Так, человек, который на площади возбуждает подданных к мятежу, виновен в оскорблении величества, ибо здесь слова соединены с действием. Монтескье с негодованием приводит манифест русской императрицы Анны против Долгоруких, где один из этих князей осуждается на смерть за то, что произнес неприличные слова об особе государыни; другой — за то, что злостно толковал ее мудрое распоряжение. Но мы должны прибавить, что другая русская императрица под влиянием книги Монтескье запретила обращать внимание на слова, которые до нее вели к розыскам «тайной канцелярии».

«Государь, — говорит Монтескье, — должен обходиться с подданными прямо, откровенно, доверчиво. Человек озабоченный, боязливый и подозревающий — это актер, затрудненный своею ролью. Когда государь видит, что законы исполняются, пользуются уважением, то может считать себя безопасным. Только бы он не боялся, и тогда увидит, до какой степени народ склонен любить его. Да и за что бы его не любить? Он есть источник почти всего хорошего, что делается в государстве, а наказания относятся на счет законов. Когда министр отказывает, то воображают, что государь исполнил бы просьбу. Даже в общественных бедствиях не обвиняют особу государя, а жалуются, что он не знает, что делается, что он окружен людьми порочными. «Если бы государь знал!» — говорит народ. Власть королевская — это великая пружина, которая должна двигаться легко и без шуму. Есть случаи, где верховная власть должна действовать во всей своей силе; есть случаи, где она должна действовать умеренно. Высшее искусство в управлении — это знать, какое в известных случаях участие должна принимать власть, большое или малое. В наших монархиях счастие подданных состоит в мнении, какое они имеют о кротости правления. Неискусный министр всегда вам напоминает, что вы рабы, тогда как он должен был бы скрывать это, если бы и в самом деле так было. Государь должен только поощрять, грозить же должны только законы. Нравы государя столько же помогают свободе, сколько и законы; он может, подобно законам, делать людей зверями и зверей людьми. Если он любит души свободные, он будет иметь подданных; если он любит души низкие, то будет иметь рабов. Хочет ли он знать великое искусство управления — да приблизит к себе честь и добродетель, да приблизит к себе достоинство личное, да не боится соперников, которых называют людьми достойными: он равен с ними, когда их любит. Пусть охотно выслушивает он просьбы и будет тверд относительно требований; да знает, что придворные пользуются его милостями, а народ получает выгоду от его отказов. Монархи должны быть чрезвычайно сдержанны относительно насмешки. Она льстит, когда умеренна, ибо вводит в фамилиарность; но колкая насмешка позволительна государям менее, чем кому-либо из подданных, потому что она одна ранит всегда смертельно. Еще менее должны они позволять себе явное оскорбление: их обязанность — прощать, наказывать, но никогда не оскорблять. Они должны восхищаться тем, что имеют подданных, которым честь дороже жизни, ибо честь есть такое же побуждение к верности, как и к мужеству».

В научном отношении большое значение имеет книга четырнадцатая, где говорится о законах в связи с природою страны, с ее климатом. «Если справедливо, что свойства разума и страсти сердца чрезвычайно различны в различных климатах, то законы должны быть в связи с этим различием страстей, с этим различием свойств». Мысль о значении природы не была нова, но Монтескье принадлежит особенное ее развитие, как на него же падает и ответственность за односторонность, ибо он не указал на другие могущественные влияния: на племя, к которому принадлежит народ, и на историю или воспитание народа.

Односторонне смотрит Монтескье и на происхождение рабства, когда находит для него естественную причину существования в жарких странах, не обращая внимания на степень экономического развития у народов. В принципе он вооружается решительно против рабства, называя его явлением противуестественным; но допускает исключение для некоторых стран; потом, хотя и с оговоркой, с колебанием, доходит до верного вывода, что никакой климат не делает рабства вечною необходимостью: «Надобно ограничить рабство известными странами, в остальных же, как бы тяжелы ни были некоторые работы, можно все их исполнять свободными людьми. Вот что меня заставляет так думать: прежде чем христианство уничтожило в Европе гражданское рабство, работы в рудниках считались столь тяжкими, что употребляли для них только рабов или преступников. Но известно, что теперь люди, работающие в рудниках, живут счастливо. Нет такой тяжкой работы, которую бы нельзя было привести в соответствие с силами работника, если при этом действует рассудок, а не алчность. Можно машинами восполнять труд, какой в других местах